Охваченные членством

А через две недели, а может, и раньше, по радио, по нашему местному: «Враг у порога! Все мужское население — к оружию!» Испекла мне мать ватрушку. Как раз на весь мешок. Ну, бельишко собрала, закинула себе мешок на плечо, меня — за руку, повела в военкомат. Куда денешься? Враг у ворот.

Я-то, дурак, все руку вывернуть из ее ладони хотел, зазорно мне, что меня мать ведет за ручку. А она держит крепко! Не оторвать... Горячая рука такая, маленькая и горячая...

Пришли в военкомат, а там уже винтовки раздают, по две гранаты... и бегом за город. Хорошо еще — в другие ворота вывели, а то бы и мать за мною следом побежала. И сразу в бой!

Ну, мы-то ладно — дураки! Так и немцы тоже! Мы — в штыки, и они в штыки! «Грудью встретим врага!». Они с грузовиков прыгают и тоже на нас. И в долинке такой как начали драться!

А я-то, солдат называется! Стрелять из винтовки не умел, гранаты взводить, бросать не умел и, пока бежали, штык потерял!

А тут такая мясорубка! Я как под наркозом! Хожу как малахольный. Ну вот как во сне, натурально. Куски какие-то помню. Фрагменты. Тут один сидит — из головы мозги текут. Который по земле ползет — из него кишки волочатся... Спасибо, дед один, красногвардеец бывший, в кожане с маузером, как мне по роже даст. «Ты, — говорит, — что, в театре? » Ну я маленько опомнился. Да и немцы отошли, и мы. С горушки жители бегут — своих искать, раненых тащат. И мама моя тоже бежит. Я — «мама, мама», а она как безумная сделалась. Насилу сообразила, что это я...

Ну, нас построили, в казарму какую-то привели, переодели в форму. А по военному делу — ничего. Я, правда, штык нашел, не свой, а какой-то... Ну, нацепил—снял, научился штык примыкать... Хожу это, как придурок, по казарме со штыком. И сразу на глаза командиру попадаюсь. Он меня и еще одного, такого же дурака, посылает к мосту на пост. Ну, мы идем.

Я этому Кирюхе говорю:

— Слушай, а вот интересно, вот выстрелим мы, а дальше что? Как новый-то патрон вставлять?

Он тоже не знает! В общем, кинофильм «Два бойца»!

Поперли на мост! Я вот сейчас думаю, ну как же мы тогда не соображали, что охранять-то мост нужно не на мосту! А около моста. Замаскировавшись. Нет, брат, стоим на мосту, в воду поплевываем. Нас не то что из поганого ружья, нас из рогатки перестрелять можно было. Но, говорят, дураков бог бережет! Про всех не знаю, а меня берег!

Бегут бабы с колами, с вилами, волокут немца-парашютиста. Откуда он взялся? Я про устав-то и слыхом не слыхивал! Чего делать — мне неизвестно! Бабы кричат: веди его в штаб! Ну, я петушком, петушком:

— Ах, ты, — говорю, — гад! — И затвор передернул. У меня патрон-то и выскочил. Нестреляный! А Кирюхе показываю:

— Смекай!

Тот обрадовался, давай затвором клацать, все патроны выкинул. Новую обойму забил! Довольный, что перезаряжать научился. Немец — здоровенный такой, он бы нас одной левой, но тут бабы кругом — порвут на части! Стоит, глазами лупает, ресницы, как у свиньи, белые. И сам белый как бумага стал — думает, небось, что мы его расстреливать собрались. Примериваемся как бы, значит... Ему и невдомек, что мы вояки-то никакие! Схватил бы у нас винтовку и пошел, чего бы ему сделали? Два сопляка да бабы.

Я-то через три годочка в такой же ситуевине оказался, так я этих гитлерюгендов да фольксштурм дне улицы с одним колом гнал. Тоже решили, что меня в плен взяли! Это еще неизвестно, кто кого маял! И автоматы у них поотнимал! Ну, так это уж м конце войны! Тогда-то меня можно только артобстрелом или бомбежкой добыть, а так-то я бы от всего увернулся! Всю войну на передовой, четыре раза раненый! Я на пулемете мог любую мелодию выстукать, как на барабане. Трах-так-тра-та-тах! Хоть пляши! А они на меня автоматы да винтовки наставили! «Хенде хох!» Я те наставлю!.. Ну, да это уж когда! Это я уж ротой командовал! Мне уж двадцать лет было!

А тут-то первый день. Привел этого козла в штаб. Меня майор за ручку поздравил! Непривычно тогда было немцев-то в плен брать! Ну, я раздухарился! Иду обратно — красноармеец! «Малой кровью, скорым ударом! Завтра в Берлине шампанское будем пить!» Ох, дураки были!

Ночь отторчали у этого моста, сменились, поспали маленько. Каши с тушенкой поели. Чаю, с ватрушкой моей, попили! Ведут на позицию.

Приходим. Как раз за спиною монастырь! Мне командир говорит: «Вот те телефон, лезь на колокольню, будешь огонь наводить». Я попер! Дурак дураком. Где выстрел увижу, сразу в трубку: «Батарея противника!». Я там столько батарей насчитал, что, наверно, на всем фронте столько у немцев не имелось.

А что толку-то от моего наблюдения — все равно у нас артиллерии нет и отвечать нечем! А то бы я по-наводил! Уж я бы боеприпасов пожег — немеряно!

Тут вдруг, в полной тишине, отваливается кусок стены и колокол мимо меня, как в замедленном кино, летит. И так тихо-тихо сразу сделалось... Из ушей кровь. Слез с колокольни. Все — оглох! На меня все смотрят, точно я с того света вернулся. А я весь в известке, как мельник в муке. Оглянулся — от колокольни половина осталась, как я на ней уцелел — до сих пор непонятно. Сижу. Контуженный.

Тут опять волокут шпиона — мужик, местный, столбы подпиливал, чтобы связи не было. Мне командир знаками растолковал, велит идти с ним, со шпионом, в тыл. Ну, я винтовку за спину и пошел. Иду и все думаю — что же это я, отвоевался? Что ж, я теперь глухой буду? Вдруг этот шпион как подпрыгнет! Оказывается, я за спиной винтовку-то рукой вертел, в задумчивости, она и выстрелила! А я и не слышу. Он на колени упал и мне на винтовку показывает. Я ствол понюхал — точно, выстрелил! И такое меня зло на этого мужика взяло. Ах ты, сволочь! Столбы подпиливал, а я вот глухой теперь! И чуть я его в расход не пустил! Были у меня такие поползновения.

А теперь думаю, а может, он и не виноватый?! Был ведь приказ — столбы пилить, чтобы немцам не достались! Может, он, наоборот, помочь хотел.

Ведь на войне-то самое страшное — не артобстрел, и не бомбежка, и не голодуха, а то, что жизнь человеческая дохлой мухи не стоит! Жил да помер Максим, ну и хрен с ним!

Однако и этого довел, и в госпиталь пришел. Врач мне ватки в уши вставил. Отправили обратно. Пока шел, чуть к стенке не поставили! Попал на патруль. Хорошо я с винтовкой, а документов-то никаких, и ничего не могу растолковать — глухой!

Ну, думаю — все! Больше от своих ни на шаг! Самое главное понял — надо на войне своих держаться!

Тут-то меня и ранило! Да позорно так. Осколком и пятку! Вот, брат, ахиллесова пята! Притащился на эвакопункт. Сестра, пожилая, мне осколок вытащила, перевязала. Лежу. Тут шибздик прибегает, докторишка! В очкариках студент сраный! «Что у этого?» — «Да все уже сделала!» — «Разбинтуйте! Я не видел!» Кино нашел! Разбинтовали!

Как у меня пошла кровь хлестать! Еле остановили! Но ослабел очень! Привезли на поезде в Ленинград (еще поезда ходили) пластом. Ну, а через два месяца, как раз блокада закрылась, подлечили и на Ораниенбаумский пятачок. И я там до прорыва блокады. Два раза, правда, еще зацепило, но не сильно. Я из госпиталя назад почти что сам сбежал! В городе-то и страшнее, и голодуха. А на фронте все же полегче. Да и дело есть — то в разведку, то за снайпером... А в городе в госпитале что сидеть, смерти дожидаться! И отвычка начинается! Пополнение придет ночью, смотришь, а к вечеру их уж и нет никого — все побиты. А мы, кто с самого начала, все живы! Ну, кто из пополнения уцелел, тот воевать будет. Тут ведь всему не научишь. Вот придет придурок какой молодой с ускоренных курсов офицерских: «В атаку!» А у них там пулемет соадит! Ну, из пополнения-то и встают... Ленту не слышат! А по ленте-то, по звуку, слышно, какая часть идет! Ты подожди четверть минуты, у него лента закончится, он пулемет перезаряжать будет — вот и вставай. Тут уж жми как на стометровке! Пока он ттык-пык, а уж мы траншею взяли! Потом он, конечно, опомнится, у нас назад траншею отобьет. Что Кронштадт из орудий доставал, то и можно было держать, а дальше — нет! Силенок маловато.