Окаянная сила
Шрифт:
Голос сделался более внятен.
— Тебе Данила Карпыч Кардашов кланялся, укладочку велел снести, — повторила Алена, торопливо развязывая узел. — И просил, чтобы сжалилась ты над моим сиротством, сделала по его прошению…
— Карпыч? Бык? Поди сюда…
Шуба зашевелилась, и тут оказалось, что лицо Родимицы прикрыто рукавом, со щелкой для дыхания, и рукав сполз, и лицо появилось, гладкое белое лицо, не той старухи, какой должна бы стать былая товарка, а то и полюбовница Карпыча, а баба хоть и немолодая, но еще в сочных бабьих годах, живущая в холе
— Коли Бык тебя, девка, прислал, стало быть, отпели Быка? — спросила Родимица.
— Отпели, перед самым Успеньем Богородицы, — подтвердила Алена. — И посылает он тебе укладочку…
— В хорошую пору помер, — одобрила Родимица. — А каково отходил?
— Как голубок — подышал, вздохнул и преставился, — отвечала Алена, сама до последнего сидевшая с Карпычем в его каморке.
— Успел, стало быть… Успел… Всегда Бык хитрее меня был. Жаль, девушка, угостить мне тебя нечем, совсем я плоха стала, и людишки меня позабыли. Как поняли, что последние мои денечки настали — куда и подевались… Ох, тошненько мне пришло… Напала совесть и на свинью, как отведала полена!..
— Может, водицы тебе поднести? — спросила Алена, вспомнив, что у Карпыча в последние его часы утроба лишь воду принимала.
— А поднеси, — не столь попросила, сколь дозволила ведунья.
Поставив добытую из узелка укладку на стол, а узел примостив на подоконной лавке, Алена выскочила в сени. Когда же отыскала она ведрышко, сбегала на Северку, принесла воды и, с немалым трудом найдя в этом хозяйстве чистую кружку, приподняла Родимицу за плечи, то обнаружилось, что ведунья лежит под шубой без сорочки.
Тело у Устиньи Родимицы тоже оказалось гладким и на удивление чистым, так что непонятно стало Алене, откуда же идет скверный дух.
— Я и руду тебе сбросить могу, — похвасталась Алена. — Меня Карпыч обучил. Ему помогало. Есть у тебя рожок?
— Рожок-то есть, да что толку? — Родимица отхлебнула воды, но вдруг окаменела, потом по ней дрожь прошла, словно по испуганной лошади, и вода пролилась на грудь.
Алена хотела утереть ведунью хоть мохнатым рукавом, но так и замерла, не прикасаясь к ее по-молодому налитой груди.
На Родимице не было нательного креста.
— Не… бойся… — с трудом сказала ведунья. — Побудь… со мной… пока отойду… Я заплачу… у меня есть… и деньги, и всё… возьмешь…
— Нет! — вспомнив, о чем по дороге предупреждали грибницы, вскрикнула Алена. — Я так тебе помогу, Христа ради! Ничего не приму!
— А-а!.. Хра-а-а!.. — захрипела вдруг Родимица и закатила глаза.
Алена как стояла над ней, так и окаменела.
Белую гладкую кожу прямо на глазах усеяли крошечные алые точки, принялись расти, стали как семенной жемчуг — и Алена поняла, что это сочится кровь.
Ни с чем не сравнимую боль испытывала сейчас ведунья, которой Бог не посылал смерти.
Она мычала, хрипела, вскидывалась — и снова падала на скамью. Вдруг судорога приподняла ее и бросила со скамьи оземь. Руки ведуньи взлетели, сомкнулись на груди и стали раздирать грудь, чтобы одной болью
заглушить и перебить другую.— Смертушки мне… Смертушки!.. — простонала Родимица.
Страшный смрад изошел у нее изо рта.
— Господи Иисусе! — без голоса прошептала Алена.
— Доченька, пожалей!.. О-о-о!..
Родимица выговорила эти слова так быстро, что Алена не сразу и разобрала их. Боль дала ей крошечную передышку, как раз на два слова, и снова скрутила, и капли крови, сливаясь в ручейки, ползли по лицу и плечам, и разверзались неглубокие раны, в которых кипело и бурлило…
Алена опустилась рядом на корточки и, захватив в горсть подол, попыталась отереть хотя бы лицо Родимицы. Пальцы ее коснулись кожи и сами взвились, потом лишь Алена осознала, что это такое было. Родимица изнутри налилась жаром, и жар этот, испепеляя внутренности, выгонял наружу кровь.
Не могла Алена смотреть на это мучение, превышающее пределы сил человеческих.
— По-жа-лей!..
Черными язвами взялось тело ведуньи…
И не стало вдруг в Алене страха.
Она, отворачивая от смрада лицо, шагнула вперед, склонилась над Родимицей и протянула руку:
— Давай уж!..
Изъязвленная, окровавленная рука легла в ее ладонь.
— Прими… — прошептала Родимица, едва в силах приподнять голову.
И тут же голова эта со стуком рухнула на пол.
Тихий вой пролетел по избушке.
Бешено закаркали за окном вороны.
Алена, не чуя под собой ног, вылетела на двор, пронеслась к плетню и опомнилась уже на берегу.
В руке у нее был узелок, и смотрела на него Алена, не понимая, что это за вещь, кому принадлежит, как сюда попала. А другая рука была перемазана в крови.
Алена смыла речной водой кровь, смыла тщательно, вытерла о подол и торопливо зашагала вниз по течению.
Теперь старая ведунья могла помереть хорошей смертью — избавилась от ведьмовской силы, и приберет ее поэтому Господь. А как же быть Алене?
Кабы стряслось всё это год назад — помчалась бы Алена в Моисеевскую обитель к доброй игуменье Александре, та бы указала верный путь. Есть же на севере благочестивые старцы, что отчитывают и нечистый дух изгоняют! Но далеко была Моисеевская обитель, а ближе всего — та новая церковка, о которой толковали грибницы, с тем строгим попом, которого они уже невзлюбили.
Но, каков бы ни был поп, а благодатью обладать должен, решила Алена.
И заспешила — ведь наступил уж вечер, и если не выбраться засветло из леса, то недолго и помереть от страха.
Но темень пала вдруг на берег, словно сомкнулись ветви над берегами Шелони, образовав непроницаемый для света свод.
Алена подняла голову — стая ворон повисла сверху, как повисают в небе, сторожа добычу, хищные птицы — не шелохнувшись. Не собирались вороны на нее нападать, а просто висели себе, как подвешенные, и всё тут!
— Спаси и сохрани! — Алена, перекрестясь, пошла было далее, но остановилась, услыхав в малиннике сухой шорох. Это не мог быть дикий зверь — тот бы ломился с треском.