Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках
Шрифт:
Вместо экзаменов на мастерство иностранцам спешили раздавать во владение русских крепостных крестьян. В правление Петра Первого государственных крестьян в частную собственность было роздано около 200 тысяч душ мужского пола, значит всего, вместе с неучтенными женскими — почти полмиллиона человеческих душ.
Дело в том, что в преобразованиях и реформах Петра была одна важная особенность — так называемая «европеизация» была предназначена исключительно для высшего сословия, отчасти для городских жителей. Основная масса народа должна была остаться в своем прежнем состоянии. Платить налог на бороду были обязаны только городские купцы, а иноземное платье предписывалось для обязательного ношения только дворянству, чиновничеству и городским обывателям, общее число которых к концу
Русским крестьянам, или 95% населения, правительство разрешало совершенно беспошлинно носить бороду и традиционную одежду. Но здесь нет никакого великодушия или государственной мудрости Петра. Национальная одежда стала не подарком реформатора изнуренному его преобразованиями народу, а — клеймом рабства.
Борода и русская одежда, бывшие на Руси всегда предметом уважения и личного достоинства, теперь стали символом бесправия, признаком недочеловека. Специальные правительственные указы Петра и его преемников под страхом уголовного наказания и лишения состояния запрещали «благородным» господам одевать даже в домашнем быту русскую традиционную одежду. Также предпринимались всяческие меры для того, чтобы дворянство перестало говорить по-русски. Русский язык, язык великого народа, стал в империи Петра и его наследников исключительно средством общения «господ» с «подлыми» людьми, приобрел статус рабского языка.
Объективное освещение петровской эпохи оказалось сильно деформированным целыми поколениями историков, которые привыкли путать историческую науку с патриотической пропагандой. Образ Петра в отечественной историографии буквально табуирован, окружен священным трепетом и преклонением. В то же время профессиональным историкам известно, что преобразования не имели под собой никогда четкого плана, носили случайный характер и почти все потерпели неудачу, не были доведены до конца. Их экономические последствия для страны были сравнимы с катастрофой. Однако не только критика, но малейшее сомнение в величии «гения» императора или попытка объективно разобраться в содержании его правления считаются свидетельством академической неблагонадежности, едва ли не бунтом.
Причина в том, что единственным бесспорным результатом реформ был категорический разрыв с прошлым во всех областях — социальной, духовной, бытовой. «Царь-плотник» как бы сжег, обрубил у России все ее корни и бросил этот обрубок на произвол судьбы. Лишенным всяких живых связей с собственной национальной традицией потомкам не оставалось ничего другого, как любыми средствами оправдывать этот разрыв, даже понимая весь его вред. Так возник миф о «великом» преобразователе, который над «бездной» поднял на дыбы страну и спас ее.
Современники Петра, тот народ, который император, по утверждениям ученых мужей, спас от бездны, не знали, что живут в правление столь великого деятеля. Они были совершенно убеждены в том, что новый царь — антихрист, и потому боролись с ним всеми возможными средствами. Борьба с Петром стала борьбой за Россию и за православную веру.
Чем дольше продолжалось правление Петра, тем большую ненависть он возбуждал к себе по всей стране. Отовсюду слышался ропот, и шпионы доносили императору, что именно говорит о нем народ: «Какой он царь? Он крестьян разорил!.. Если он станет долго жить, он и всех нас переведет. Мироед! Весь мир переел; на него, кутилку, переводу нет, только переводит добрые головы! Какой он царь! Враг, оморок мирской — сколько ему ни скакать, быть ему без головы… Которого дня государь и князь Федор Ромодановский крови изопьют, того дня в те часы они веселы, а которого не изопьют, и того дня им и хлеб не естся» {88} .
Последнее обвинение в «кровопийстве» примечательно тем, что совершенно независимо перекликается с некоторыми местами из личной переписки Петра и князя Ромодановского. До Петра дошли слухи о неистовствах Ромодановского, совершаемых во хмелю. Царь с мрачной иронией писал своему обер-палачу: «Зверь! Долго ли тебе людей жечь?.. Перестань знаться с Ивашкою Хмельницким. Быть от него роже драной». Ромодановский отвечал: «В твоем письме
написано ко мне, будто я знаюсь с Ивашкою, и то, господине, неправда… Неколи мне с ним знаться — всегда в кровях омываемся. Ваше то дело на досуге стало знакомство держать с Ивашкою, а нам не досуг» {89} .Находились люди, являвшиеся в страшное Преображенское по доброй воле, чтобы посмотреть в глаза царю-извергу. Они видели беззаконие, творившееся вокруг, знали, что исходит оно от государя или того, кто называется государем, по крайней мере. Деяния Петра были столь необычными, столь неукротимо враждебными по отношению именно к духу и укладу всей русской жизни, что невольно рождалась мысль о том, что царь — самозванец. Рассказывали, что он сын немки из Кокуя, или вовсе подменен во время заграничного путешествия, а настоящий Петр немцами украден и в темницу брошен.
Как бы то ни было, у людей не было иллюзий относительно того, кто является источником безобразий. Они точно знали, что это — носитель верховной власти. И они шли к нему, принося себя в жертву, зная, что пути назад не будет, что кровавый князь-кесарь Ромодановский каждую жилу вытянет из тела, но шли, чтобы сказать слово правды от имени всей земли.
В 1703 году пришел к царю Петру нижегородец Андрей Иванов с требованием суда — над царем Петром. И здесь нет ни юродства, ни, тем более, глупости или шутовства, но только удивительное благородство, избранный духовный аристократизм, который много раз будет проявлен еще русскими простолюдинами в условиях унижения и безысходности, в которые поставила их власть. В поисках справедливости этот человек обращался к тому, кто Богом поставлен защищать справедливость и правую веру. Андрей Иванов изложил и царевы вины — «что-де он, государь, веру православную разрушает, велит бороды брить, платье носить немецкое, табак тянуть…» {90} . Ему не дали дочитать до конца обвинительный лист. Нижегородец, как и прочие ходоки от земли, был замучен в Преображенских застенках.
По в народе накопилось слишком много ненависти против угнетателей. По деревням, на городских посадах, в казацких городках и станицах говорили так: «Найде нам скорбь и туга велия по зависти дьявольской и пришельцев иноверных языков; влезли окаянные татски, яко хищницы волцы в стадо Христово!» {91} И еще так: «Нашу братью стрельцов прирубили… только нашей братии во всех сторонах осталось много… Будет у нас и тот в руках, кто нас пытал и вешал» {92} . Становилось ясно, что бешеный «кутилка» не уймется и не остановится, что пора с оружием в руках вставать на защиту и веры, и своего человеческого достоинства, и жизни близких.
Бунт в Астрахани начался стихийно. Недовольство, как и везде, копилось давно. Раздражали самоуправство воеводы, мздоимство чиновников, наборы в армию, откуда не возвращались братья и сыновья. Но сильнее прочего тяготило оскорбительное засилье иноземцев — они занимали командные должности в городе. Астраханцы чувствовали себя как будто завоеванными немцами — по указу их принуждали переодеваться в немецкое платье, брить бороды. Даже в церковь не пускали в русской одежде. Прошел слух, что скоро дочерей заставят насильно отдавать замуж за немцев. Поверить ему было легко. Иностранцы не утруждали себя деликатным отношением к местным жителям, не уважали их национальных и религиозных чувств, зная за собой поддержку самого царя. Попрекая русских их «варварскими» обычаями, говорили: «Станете и вы скоро в пост мясо есть», и прочее.
Ночью, 29 июля 1705 года, ударили в набат, ворвались в кремль. Без жалости порубили иностранных офицеров и солдат, а вместе с ними и воеводу. В городе ввели народное самоуправление по образцу казацкого круга, выбрали старшин. Власть в Астрахани оставалась в руках восставших до весны следующего года. И все это время в городе сохранялся образцовый порядок. Хозяйственная жизнь шла своим чередом, за тем исключением, что все, кто имел свой промысел, ремесло или торговлю, вздохнули свободно без корыстного вмешательства воеводы.