Окаянный талант

Иначе ему все-таки пришлось бы пойти в армию, от которой он успешно откосил на первой, ненастоящей родине.

– Могу всех вас успокоить, – ответил немного раздраженный Олег. – Единственная проблема, которая в данный момент не дает мне покоя, это чувство голода. Поди сюда! – подозвал он официанта, дальнего родственника Сарафяна, юркого молодого армянина, проживающего в городе на птичьих правах – без прописки. – Принеси что-нибудь поесть – на всех – и литр водки. Нет, только не мясную нарезку! Овощи? Давай овощи…

Официант убежал.

Приободрившиеся и повеселевшие собутыльники – у них кошки на душе скребли от мысли, что у Олега дефицит наличных средств, и он присоединился к их компании только ради халявы – разлили по рюмкам остатки спиртного и дружно выпили; без тоста. Наверное, все решили тосты оставить на потом – когда принесут заказ Олега.

– Други, можно я почитаю вам кое-что из нового? – спросил Хрестюк.

Лица собутыльников вдруг приняли грустное и отстраненное выражение. Из деликатности никто не осмелился отвергнуть предложение поэта, который на сей счет был очень обидчив. Но и внимать ямбам и хореям тоже ни у кого не было желания.

Хрестюк не стал дожидаться всеобщего согласия. Оно ему просто не требовалось. В этот вдохновенный миг он напоминал токующего глухаря, в пылкой любовной страсти не замечающего ничего вокруг.

Встав и прияв театральную позу, Хрестюк начал:

– Ушла-а-а… И дверь ударилась о стужу-у-у… И эхо, словно синий ды-ы-ым, клубилось долго-о-о. Было – душно! И пахло ветром ледяны-ы-ым. И синий свет дрожал и падал за окнами – со всех сторон. А дальше-е-е… Дальше синим са-а-адом я был прозрачно окруже-е-е-н и прочным оглушен молча-а-а-ньем. И вдруг заметил: голубо-о-о-й мне жжет ладонь снежок случа-а-айный. И ти-и-и-хо проступила б-о-о-оль…

Закончив декламировать свой опус, Хрестюк мелодраматично упал в креслице и с деланной усталостью смахнул со лба невидимые капли пота.

– Потрясающе! – радостно воскликнул Шуршиков, как самый главный критик, имеющий непосредственное отношение к литературе. – Вещь – супер.

Олег лишь мысленно рассмеялся. Он догадывался, что радость прозаика происходит от длины стихотворения, продекламированного Хрестюком; оно оказалось очень коротким.

– Да… Талант… – Фитиалов расчувствовался и достал носовой платок не первой свежести, чтобы осушить повлажневшие глаза.

– Вам нравится? Точно? – Хрестюк распрямил плечи, откинул голову назад и стал похожим на индюка.

– Нравится – это не то слово! – вдохновенно изрек подлипала Вавочкин. – Я давно говорю, что почти все твои вещи – классика.

– Эка ты хватил, батенька, – ревниво осадил Шуршиков порыв Вавочкина, от которого за версту несло фальшью. – Поэты-классики закончились в начале двадцатого столетия. Не в обиду будет сказано. Просто констатация печального факта.

Хрестюк обиженно насупился. Но Шуршиков закончил свое выступление неожиданным и приятным для него пассажем:

– А вообще, я так скажу – тебя, мой друг, еще оценят. По достоинству оценят. Потому что многие твои вещи совершенно нетривиальны. Это поэзия двадцать первого века. И понять всю ее глубину и красоту сможет только новое поколение, которое уже подрастает.

– Пока вырастет это новое поколение, все мы дуба врежем, – с иронией заметил Прусман. – Желудок не может пребывать в состоянии анабиоза до лучших времен, когда творческим людям станут платить нормальные деньги, а не жалкие гроши.

– Умеешь ты опошлить самое святое… – Шуршиков осуждающе покачал головой. – А ты как думаешь, Олежка? – обратился он к Олегу.

– За исключением некоторых наших коллег, особенно удачливых, мы лишние на празднике капиталистической жизни, – мрачно ответил Олег. – Нынче картины подбирают как часть интерьера – в тон обоев. А что там на них написано, всем до лампочки.

– Верно! – воскликнул, загораясь, Вавочкин. – Не в бровь, а в глаз попал. Ходят, ходят вокруг да около, и все торгуются, торгуются… будто покупают не произведение искусства, а барана на шашлык. Никакого понятия…

Вавочкин «выставлялся» в основном на Лобном Месте. Так называлась небольшая площадь в центральном городском парке, где по субботам, воскресеньям и в праздничные дни торговали своими изделиями разнообразные умельцы – гончары, кузнецы, ювелиры, рукодельницы и прочие таланты местного разлива. Почти половину этого «блошиного» рынка занимали художники.

Свое название – Лобное Место – площадь получила в давние времена. Когда-то на месте парка находился детинец [8] , но со временем река обмелела и поменяла русло, поэтому укрепления потеряли свою значимость и постепенно разрушились.

Город, выросший на месте поселения, отодвинулся ближе к реке, а в старом детинце при Иоанне Грозном начали казнить мятежных бояр и разбойников. Отсюда и пошло – Лобное Место.

В конце девятнадцатого века вокруг бывшего детинца посадили деревья. Руины стен и укреплений убрали, образовавшуюся площадь вымостили брусчаткой, и уже в первые годы двадцатого столетия Лобное Место стало для городских обывателей чем-то вроде парка культуры и отдыха времен СССР.

8

Детинец – укрепленная часть поселения-города в Древней Руси; располагался на возвышенности, часто – на высоком берегу реки, окружался деревянными или, позднее, каменными стенами с башнями; с XIV века термин «детинец» был заменен термином «кремль».

После Великой Отечественной войны, когда началась массовая застройка, город возвратил утраченные территории, и Лобное Место вместе с парком оказалось в центре. С площади открывался прекрасный вид на реку, монастырь и окрестные леса.

Официант принес заказ Олега. Все мигом прекратили разговоры и дружно налегли на выпивку и закуски. Тосты были короткими, но содержательными: «За госпожу Удачу!», «Чтоб мы так жили!», «За искусство!»… и так далее.

Остановились только тогда, когда водки во второй бутылке осталось не более чем на полторы рюмки. Никто на эту порцию из деликатности не позарился.

– М-да, прошлая неделя не задалась, – с пьяной грустью сказал Фитиалов, манерно вытирая салфеткой жирные губы. – Я в полном пролете. У меня купили всего одну картину. Жилье оплачивать надо, за краски задолжал, ботинки вот прохудились… Мрак.

– Вы хоть что-то получаете за свои произведения, – уныло сказал Хрестюк. – А тут приходится издаваться за собственный счет. Дожили! Литературу бросили псу под хвост. Дерьмократы…

– То ли дело прежние времена… – Шуршиков ностальгически завздыхал. – Квартиры и машины без очереди, творческие путевки, выступления перед коллективами предприятий… А шикарные столы, которые накрывали нам благодарные почитатели наших талантов? У меня были две сберегательные книжки: одна – общая с женой, а вторая – личная, о которой она не знала. Бывало, закатишься с красивой лялькой в Сочи… эх!

– Да, у писателей тогда была не жизнь, а малина, – с запоздалой завистью сказал Прусман. – А нам приходилось по шабашкам мотаться, наглядную агитацию оформлять в колхозах и совхозах, чтобы кое-как свести концы с концами.

– Мужики, есть предложение сменить тему, – довольно бесцеремонно прервал излияния Прусмана Олег. – Давайте лучше о бабах.

От выпитого в голове появился характерный шум. Так всегда бывало, когда он перебирал лишку.

– Что о них говорить? – страдальчески поморщился Фитиалов. – Тебе хорошо, ты холостяк. А тут придешь домой и начнется курс лекций в исполнении супруги о вреде пьянства, который плавно переходит в обличении не только недостатков вашего покорного слуги, но и пороков всех моих родственников едва не до седьмого колена.