Океанский патруль. Книга 2

— Вырубку пулеметных каверн южного выступа следует продолжать бесперебойно. На рассвете подтяните компрессоры к вершине, а то русские уже пытались отбить их у нас. Щиты, которые мы расставили на склонах, не убирайте. Воды очень мало, только для раненых. А щиты задерживают снег, который мы собираем… Вот, пожалуй, и все… Разрешите уводить моих солдат?

— Да, идите. И, — добавил фон Герделер, — лучше бы русским не знать, что они до сих пор имели дело с финнами.

— Это понятно и так, герр оберст. Желаю вам оставаться, чтобы исполнить свой долг до конца… Пойдемте, поручик Агава!

Теперь на большом Кариквайвише оставалось около батальона эсэсовцев, приговоренных стоять до последнего. Обходя подземные казематы и переползая на животе по «лисьим норам» из одной каверны в другую, инструктор все более убеждался, что русские никогда не возьмут Кариквайвиш. Он зашел в машинный отсек, где стучал дизель; осмотрел нижние переходы, в которых эсэсовцы уже работали отбойными молотками, вырубая в граните новые гнезда, и даже посетил лазарет.

— Что это? — спросил он врача, поднявшегося при его появлении навстречу.

— Раненые, герр оберст.

— Я вижу, что раненые. Сколько?

— Семнадцать. Один — при смерти.

На фон Герделера глянули из темноты полные муки глаза вянрикки Таммилехто. «И он здесь», — узнал его оберст. Финский офицер что-то хотел сказать, но страшная боль не давала ему говорить, и только глаза кричали об этой боли, казалось, бросали в лицо инструктору проклятья.

Поворачиваясь, чтобы уйти, фон Герделер отчеканил:

— Мертвые и живые. На среднее я не совсем согласен. И те, кто попадает в эту среднюю категорию, уже не могут представлять для нас интереса… Вам ясен смысл приказа?

В этот момент вянрикки пересилил боль, и с его черных распухших губ сорвалось только одно слово:

— Мама… Мама…

Щелкнув каблуками по гранитному полу, врач склонил лысую голову — он понял приказ. В офицерской каверне, к которой, как паутина, сходились все тоннели, тянувшиеся к казематам, фон Герделер посмотрел на потолок и улыбнулся: «Целых три метра камня… Я, наверное, не попаду в эту среднюю категорию…»

Русские вели себя спокойно, и оберст решил заснуть до наступления рассвета. Но едва он прилег на койку, как откуда-то снаружи послышался топот ног и встревоженный гул голосов. Инструктор выскочил в соседний тоннель, который уже заполнили солдаты, вернувшиеся обратно.

— Что случилось? — крикнул он, перекрывая шум. — Почему вернулись?..

Солдаты подавленно молчали. Фон Герделер подскочил к поручику, схватил его за воротник шинели:

— Где лейтенант Суттинен?

— Он… там, — неопределенно ответил Густав Агава.

— Где — там?

— Внизу.

— Что с ним?

— Кариквайвиш, кажется, в кольце. Мы пытались пробиться, но не смогли. И вот мы решили вернуться обратно.

Прежде чем уйти совсем, Рикко Суттинен решил покончить со следами пребывания финнов на Кариквайвише. Это было необходимо тем более, что он всегда и любыми способами поддерживал миф о неуязвимости финского солдата: «Вот, рюсс, лежат твои раненые, вот, рюсс, лежат твои убитые, а наших — ни одного; трудно воевать с нами, рюсс!»

Спустившись в низину, он велел поручику Агаве вести солдат в сторону подвесной дороги, ажурные мачты которой чернели на горизонте, а сам побежал к сараю, где складывались в штабели убитые.

Капрал Хаахти уже был здесь, плескал на трупы бензином из банки; повернув к офицеру свое грязное худое лицо, он сказал:

— Кто-то стонет. Жив, наверное… Может, раскопаем?

Вдалеке послышалась пулеметная стрельба, крики, и Суттинен, схватив вторую банку, стоявшую здесь же наготове, стал поливать бензином все эти торчащие из груды тел колени, локти, острые подбородки и ступни ног.

— Некогда! — огрызнулся он, и, когда откуда-то изнутри этой груды снова донесся протяжный стон, он заторопился: — Облей, капрал, и стены… так, так… Все, выходи!..

Но едва выскочил из сарая, как сразу же вжался в землю. Бросив взгляд в сторону дороги, он увидел русских автоматчиков. Длинная очередь прошлась над его головой. Он хотел крикнуть капралу: мол, что там копаешься? — но в этот момент послышалось какое-то странное «хлюп, хлюп, хлюп…». Держа в руке коробок рассыпанных спичек, Хаахти сидел, прислонившись спиной к стене, облитой бензином, и кровь вытекала у него из горла; он что-то говорил, но слов не было, только на губах лопались кровавые пузыри.

Суттинен прижал к животу тяжелый приклад «суоми» и выпустил серию коротких очередей в русских автоматчиков. Потом схватил полуживого капрала под мышки, втащил его в сарай, бросив на груду трупов. Поднес спичку к чьей-то шинели, и буйное пламя вмиг охватило сарай…

Автоматчики в туго перепоясанных ватниках окружали его полукругом. Рикко Суттинен быстро расстрелял диск и, отбросив раскаленный «суоми», взялся за пистолет. Задыхаясь в дыму, но боясь отойти от сарая, ибо он был единственным его укрытием, Рикко Суттинен давил на спуск онемевшим пальцем и чувствовал, как по лицу — то ли от дыма, то ли от жалости к самому себе — катятся обильные слезы.

Наконец тот момент, которого он страшился больше всего, наступил: последняя обойма подала в канал ствола свой последний патрон… Сдерживая дрожь, бившую все его тело, лейтенант приставил дуло пистолета к виску, но через мутную завесу слез вдруг увидел подбегавшего к нему автоматчика. И смерть от чужой руки, как это ни странно, показалась ему во сто крат страшнее, чем от своей.

Суттинен поднял пистолет на сгиб локтя, выстрелил. Темная лохматая тень автоматчика метнулась в сторону. Зашвырнув пистолет в кусты, лейтенант схватился за свою последнюю надежду — за нож.

Ладонь плотно сжала резную рукоятку пуукко, лезвие покинуло ножны. Когда-то Суттинен считался непобедимым метальщиком, и этот пуукко он получил на пасхальных состязаниях.

Ближайший автоматчик, подбегавший к сараю без единого выстрела («Неужели возьмут живьем?»), был в распахнутом ватнике, с обнаженной шеей. Лейтенант перехватил нож за конец лезвия, прикинул на глаз расстояние — надо ударить точно по сонной артерии. И, прицелившись, лейтенант метнул нож.

Но в этот момент, пока он размахивался для броска, откуда-то сбоку прилетел второй пуукко — такой же меткий и острый, и лейтенант, вскрикнув от боли в руке, услышал сказанное по-фински:

Это был Лейноннен-Матти; а Петр Левашев, в которого целился Суттинен, спокойно подобрав недолетевший до него пуукко, так же спокойно — только дышал тяжело, хрипло — подходил к финскому офицеру. Суттинен прижался спиной к стене сарая, и пламя, пробившееся сквозь щели, вмиг обожгло его нестерпимым жаром.

— Эй, большевик, — закричал он по-русски, — не стреляй, я сдаюсь! — и, оторвавшись от горящей стены, сам пошел навстречу солдатам, подняв руки.

Левашев круто ударил его кулаком в зубы. Суттинен пошатнулся, упал. Сознание помутилось, и когда он очнулся, то первое, что услышал, было знакомое хлюпанье, и запах дыма, горелого человеческого мяса снова впился в ноздри. Его везли на санях, а рядом с ним лежал обожженный капрал, смотревший на него ненавидящим мутным взглядом.