Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана

С другого конца деревни громыхнул выстрел. Вслед за ним загундосил колокол церкви. Собаки, надрываясь от лая, хрипели и выли, стараясь порвать цепи. В хлевах кричал напуганный скот, билась в клетях разбуженная домашняя птица.

На улицу, залитую светом луны, выскакивали всполошенные лесорубы, хватая оружие, чтобы отразить нападение немцев, как им казалось.

Но, увидев солдат регулярной армии, с которыми еще вчера они сидели в окопах, лясккикалпинцы в замешательстве остановились.

– Не смей! – крикнул один из них, выступая вперед. – Мы ваши братья! Мы не сделали ничего плохого! Нам надо объединиться, вместе будем гнать немцев из Суоми!..

– Пли! – ответил Суттинен, положив маузер на сгиб локтя. – Не разговаривать с бунтовщиками!.. Стрелять!

И, сатанея от бешенства, повторил несколько раз, давя при каждом слове на спусковую собачку маузера:

– Стрелять, стрелять, стрелять!..

Тогда лесорубы молча двинулись на лахтарей плотной жарко дышащей стеной, и от звона топоров по каскам покатилось над озером звонкое эхо.

Лязг затворов, выбрасывающих пустые гильзы; приглушенные выкрики убиваемых; резкие толчки выстрелов, направленных прямо в живот; треск ломающихся штыков – все перепуталось и перемешалось…

Среди лясккикаппинцев выделялась могучая фигура капрала. В разорванном мундире, босой, с лицом, залитым кровью, он метался в ночи, как свирепый вепрь, и там, где пролетал он, крича: «Круши-и-и!..» – там оставалась за ним широкая просека, словно не людей рубил он, а кустарник.

Увидев лейтенанта, капрал бросил в него издали свой нож, и пууко, пролетев в воздухе, вонзился в плечо офицера, пробив толстое сукно шинели.

Суттинен вырвал из плеча острое лезвие и, зажимая пальцем бьющую из раны кровь, крикнул:

– Этого – живьем!..

Сила солому ломит (эта пословица есть и у финского народа), и лясккикаппинцы, ряды которых редели на глазах, откатывались под натиском лахтарей к озеру. Некоторые уже вошли по колено в ледяное стылое сало и продолжали рубиться, падая и захлебываясь водою. Последняя горстка людей, окружив капрала, отбивалась изо всех сил, пока на них не навалились со всех сторон, на одного – десять, и не связали по рукам и ногам…

– Ведите их к школе, – сказал Суттинен и, шатаясь от внезапной слабости, пошел, не оборачиваясь.

В школе он занял комнату учительницы, вмиг разрушив создаваемый годами уют старой девы. Широкая скатерть была разрезана на полосы. Лейтенант лежал, ерзая от боли сапогами по простыням, а ротный фельдшер, равнодушный парень с тупым веснушчатым лицом, делал ему перевязку.

На этот раз Суттинен допил содержимое фляги до дна и закусил горстью кислой клюквы, приготовленной учительницей к чаю. Крепкая водка, пахнущая метилом, ударила в голову как-то сразу, покорила боль в плече, и повеселевший офицер встал:

– Где эти?..

На школьном дворе, окруженные со всех сторон лахтарями, стояли «эти». Израненные лесорубы подпирали плечами друг друга, и когда на крыльце появился Суттинен, они вскинули головы.

Лейтенант подошел к лясккикаппинцу, стоявшему с краю.

– Ну?..

Лесоруб качнулся назад всем телом, словно для удара.

– Сволочь! – крикнул он. – Разве для этого Энкель подписал в Москве договор? Вспомни… Или для тебя нет законов?

Суттинен размахнулся – хрястнул лесоруба в висок рукоятью маузера.

– Вот тебе второй пункт!

Лесоруб не упал только потому, что плечи его соседей могуче сдвинулись, оставив его стоящим.

Суттинен подошел к другому лесорубу, поднял руку для нового удара и… опустил маузер.

Перед ним стоял его бывший капрал Теппо Ориккайнен.

– Ты?.. Это ты, сатана перкеле!

– Да, я, – ответил капрал.

Суттинен пошатнулся и закричал яростно, выдавая свой страх:

– Замолчи!.. Уведите их, расстреляйте… И его… в первую очередь – его, вот этого рыжего!..

* * *

Три залпа рванули ночную тишину за околицей. Сутгинен доедал в комнате учительницы мороженую клюкву. «Ха-ха, – облегченно засмеялся он, – пошел капрал на тот свет, завилял хвостиком…»

– Эй, Вяйне, – позвал он денщика, – твой господин хочет спать!

Да, теперь он может заснуть. Суттинен следил за руками солдата, взбивавшего плоский старушечий матрас, и думал:

«На „Вяррио“ отец наберет вернувшихся из плена… А завтра пошлю гонца в Куусиниеми… у нас еще не кончены счеты с русскими. Плевать я хотел на пункт второй мирного договора!.. Если двурушничает сам генштаб, то что же остается делать мне, солдату?..»

– О-о-о, я знаю, что мне делать, – сказал он, – проклятым рюссам еще придется схватиться с нами… Спать, спать, – повторил он и свалился в постель, не раздеваясь, предоставив денщику стянуть с его ног узкие сапоги.

Когда солдат ушел, стало тихо. Было слышно даже, как шумят на ветру кусты за окном, плещется вода в озере.

– Спать, спать, – пробормотал лейтенант, но сон не приходил. Снова начинало болеть плечо. В холодных сенях, за дверью, ворочалась на охапке сена старуха учительница.

Неожиданно она глухо вскрикнула, и вслед за этим кто-то стал царапаться в дверь. Суттинен, онемев от страха, боялся пошевелиться. Пот выступил у него на лбу, холодя кожу, когда он увидел, что дверь, тихо скрипнув, начинает открываться.

Но того, кто ее открывал, не было видно.

Суттинен протянул руку к маузеру и поднял голову: на пороге лежал человек.

– Кто здесь? – хотел крикнуть шюцкоровец, но вместо крика с его трясущихся губ сорвался лишь слабый шепот.

– Это я, – ответили также шепотом, и послышалось тяжелое дыхание.

– Кто ты?

– Это я, капрал Теппо Ориккайнен.

– Ты?..

Суттинен рывком сел на постели, прижался затылком к стене.

– Так, значит… так, значит, ты… Ты жив?.. Тебя не могли расстрелять?..

– Нет, Суттинен, в меня стреляли три раза, но я не могу… я не могу умереть… И я не умру!..

Голова капрала упала на пол. Медленно, с громадным усилием он поднял ее и сказал:

– Я не могу умереть, пока… пока не… И вот я приполз, Суттинен, чтобы сказать тебе… я приполз – сказать: ты – собака, Суттинен!.. И таких собак, как ты, много в моей Суоми… Но запомни, Суттинен… придет час… и… в моей Суоми… да, в моей… не станет таких собак!..