Око Судии

Еще один шпион-оборотень при дворе. Ну почему сейчас, когда прошло так много лет?

— Оба мальчика, ваше великолепие?

Она проигнорировала это замечание, как неизменно игнорировала особый тон, с которым упоминали близнеца Кельмомаса, Самармаса. В этом единственном случае она отказывала миру в праве посягать на нее.

Ведя Кельмомаса за собой — при упоминании брата он сильно поумерил настойчивость, — Эсменет пустилась на поиски второго своего драгоценного сынишки, Самармаса. Галереи на вершине Андиаминских Высот были не слишком длинными, но они имели привычку превращаться в лабиринт каждый раз, когда ей надо было кого-то или что-то отыскать. На поиски можно было отправить рабов — даже сейчас целая вереница слуг следовала за ней на почтительном удалении, — но она старалась не перепоручать простые задания: то, что по утрам ее одевают чужие руки, уже казалось сущим безумием, не говоря о том, что ей никогда не приходилось отыскивать собственных детей. Власть, как со временем поняла Эсменет, обладает коварной привычкой подставлять между человеком и его обязанностями других людей, так что руки и ноги становятся не более чем декоративным напоминанием о более человеческом прошлом. Иногда ей казалось, что из всех частей тела у нее остались только те, которых требует искусство управления государством: язык и извращенный ум к нему в придачу.

На каждом ответвлении коридора она останавливалась, как инстинктивно делают родители, которые не столько ищут своих детей, столько дают им себя увидеть. Каждый раз какие-то люди падали ниц по всей длине уходящих вбок мраморных колодцев. Лежащие рабы походили на собак, только без шерсти, чиновники падали кучами роскошной ткани. Сияли позолоченные кронштейны. Светились декоративные колонны, изогнутые под расположение светильников и потолочных окон.

Мало что изменилось с тех времен, когда на Андиаминских Высотах правила династия Икуреев. Конечно, с тех пор дворец раздался вширь, как и вся империя, — как и ее бедра, иногда думалось ей. Момемн был одним из немногих городов Трех Морей, которому хватило мудрости вверить себя милосердию ее мужа. Когда она впервые вошла в эти залы, ветер больше не пах дымом, не было крови на каменных плитах. И каким это тогда казалось чудом, что люди могут окружать себя подобной роскошью. Мрамор, унесенный с руин Шайгека. Золото, истонченное в фольгу, отлитое в статуи, изображавшие людей и божества. Знаменитые фрески, такие, как «Гордыня в синем» самоубийцы Анхиласа или «Хор морей» работы неизвестного художника в Мирульской гостиной. Курильницы из белого нефрита. Зеумские гобелены. Ковры, такие длинные, столь роскошно украшенные орнаментами, что на каждый из них должна была уйти целая жизнь…

Не хватало только силы.

Какая-то незаметная рассеянность неотступно преследовала ее. Эсменет вдруг поняла, что повернула в тот самый зал, не заметив, хотя крики слышны были уже некоторое время. Его крики, Айнрилатаса. Одного из ее средних детей, младшего, не считая близнецов.

Она задержалась перед огромной бронзовой дверью в его комнату, с отвращением глядя на панно с выбитыми на них киранейскими львами. Хотя Эсменет проходила мимо несколько раз на дню, в действительности дверь всегда казалась больше, чем у нее в памяти. Она провела пальцами вдоль позеленевших краев панно. В холодном металле не отложились его крики. Никакого тепла. Никакого звука. Исступленные крики долетали не из-за двери, а словно поднимались от холодного пола у нее под ногами.

Кельмомас прижался к ее ноге, прося внимания.

— Дядя Майтанет думает, что тебе надо было его услать, — сказал он.

— Это дядя Майтанет так сказал?

Упоминание о Майтанете всегда вызывало тревожность, предчувствие, слишком неопределенное, чтобы называть его беспокойством. Наверное, потому, что Майтанет был так похож на Келлхуса.

— Мам, они нас боятся, да?

— Они?

— Все. Они все боятся нашей семьи…

— А с чего им бояться?

— Потому что они считают нас сумасшедшими. Они думают, что у отца слишком могучее семя.

«Слишком сильное для этого сосуда. Для меня».

— Ты… слышал… что они так говорят?

— Так получилось с Айнрилатасом?

— Кел, это Бог. Во всех вас горит божественный огонь. А в Айнрилатасе — сильнее всех.

— Поэтому он и сошел с ума?

— Да.

— Поэтому ты его здесь держишь?

— Он мой сын, Кел, так же, как и ты. Я никогда не брошу своих детей.

— Как Мимару?

Через полированный камень пробился жуткий звук, пронзительный крик, такой, словно кто-то испражнялся чем-то острым и режущим. Эсменет вздрогнула. Она знала, что он там, он, Айнрилатас, прямо за дверью, прижался губами к мраморному проему. Ей показалось, что она слышит, как он зубами гложет камень. Она оторвала взгляд от двери и посмотрела на тонкие ангельские черты другого своего сына, Кельмомаса. Богоподобного Кельмомаса. Здорового, нежного, до забавного преданного…

Такого непохожего на других.

«Молю, пусть так и будет».

Ее улыбка перекликалась со слезами на ее глазах.

— Как Мимару, — проговорила она.

Она даже имени этого не могла вспомнить не сжавшись внутренне, словно то была тяжесть, которую можно убрать лишь непосильным напряжением мышц. И по сей день ее люди рыскали по Трем Морям, искали, искали — везде, кроме одного места, куда, она знала, придет Мимара.

«Сбереги ее, Акка. Прошу тебя, сбереги ее».

Пронзительный крик Айнрилатаса перешел в череду сладострастных кряхтений. Они не кончались и не кончались, каждое следующее вытягивалось из предыдущего и в них слышалось нечто настолько звериное, что Эсменет схватилась за плечо Кельмомаса и крепко его сжала. Она понимала, что ни один ребенок не должен этого слышать, особенно такой впечатлительный, как Кельмомас, но ужас парализовал ее. В этих дергающихся звуках было что-то… личное — по крайней мере, так ей казалось. Предназначенное для нее и только для нее.

Крик «Мама!» мгновенно вывел ее из транса.

Это был Самармас, который вырвался из рук няньки. Он был как две капли воды похож на Кельмомаса, за исключением вялого лица и выпученных глаз, так напоминающих глаза древних киранейских статуй.

— Мальчик мой! — воскликнула Эсменет, заключая его в объятия. Охнув, она приподняла его на руки — каким он становится тяжелым! — и заглянула с нежной материнской улыбкой в его бессмысленные глаза.

«Мой несчастный мальчик».

Нянька, Порси, молодая нансурская рабыня, следовала за ним следом, не отставая от его топотка и опустив глаза к земле. Приблизившись, она встала на колени и опустила лицо в пол. Эсменет следовало бы поблагодарить девушку, но ей хотелось найти Самми самой — может быть, чтобы подглядеть, чем он занимается, как обычные родители подглядывают за детьми через обычные окна.

Позабытый Айнрилатас продолжал кричать по ту сторону полированной каменной двери.

Ступеньки. Бесконечные ступеньки и коридоры, от сдержанного блеска верхних этажей до монументального зрелища нижних, публичных помещений дворца и дальше, до грубого камня темниц, где в каменном полу протоптали колеи бесчисленные узники. В одном из двориков, через который они проходили, Самармас пошел обнимать спины всех, кто пал ниц. Он никогда не делал различий в проявлениях любви, особенно в отношении рабов. Он даже поцеловал одну старуху в коричневую, как орех, щеку — у Эсменет пошли мурашки по коже от звука ее радостных рыданий. Кельмомас всю дорогу болтал, напоминая Самармасу, как суровый старший брат, что они должны быть воинами, что они должны быть сильными, что только честь и храбрость помогут заслужить любовь и похвалу их отца. Слушая его, Эсменет задумалась, какими принцами империи они станут. Она поняла, что боится за них — как боялась каждый раз, когда ее мысли обращались в будущее.

Когда они спускались по последней лестнице, Кельмомас принялся описывать шпионов-оборотней.

— Кости у них мягкие, как у акулы, — рассказывал он звенящим от возбуждения голосом. — И еще у них вместо лица — клешни, они ими кого угодно могут за лицо схватить. Возьмут и тебя укусят. Или меня. Чуть что — раз, и с ног тебя свалят!

— Мамочка — чудища? — спросил Самармас со сверкающими от слез глазами. — Акулы?

Он, конечно, уже знал, что такое шпионы-оборотни: она сама же щедро потчевала его бесконечными историями об их зловещей роли в Первой Священной войне. Но в своем простодушии он реагировал на все так, словно сталкивался с этим впервые. Повторение, как неоднократно убеждалась она, глядя в его косящие глаза, было для Самармаса как наркотик.

— Кел, ну хватит.

— Но ему тоже надо знать!

Ей пришлось напомнить себе, что ум у него как у нормального ребенка, а не как у его братьев. Айнрилатас больше всех унаследовал от отца его… таланты.

Ей страшно хотелось избавиться от этих тревог. При всей своей любви у нее никак не получалось забыться, разговаривая с Кельмомасом, как получалось при разговорах с Самармасом, чье слабоумие превратилось для нее в своеобразную святыню. При всей своей любви она не могла заставить себя доверять ему, как подобает матери.

Особенно после всех этих… случаев.

Как она и боялась, коридоры, ведущие к Залу Истины, были забиты целым карнавалом всевозможных персонажей. Кажется, весь дворец нашел повод взглянуть на нового пленника. Она заметила даже своего повара, миниатюрного старого нильнамешца по имени Бомпотхур, который проталкивался к двери вместе с остальными. Через все каменное пространство под сводчатым потолком прогудел голос Биакси Санкаса, одного из самых влиятельных членов Конгрегации:

— С дороги, тупой лакей!