Околоноля [gangsta fiction]

29

Егор рассказал о Плаксе, о фильме, о «Своих» и о своих догадках.

— И что? — не понял Чиф. — Что ты хочешь от меня?

— Там были, я говорил, Чепанов, Эрдман; ты с ними лично знаком, а я нет. Ты вообще многих знаешь, у тебя связи на самом верху и в фсб, мвд, и в прессе. Узнай, что это за студия «Kafka's pictures», что за режиссёр Мамаев, что там вообще происходит, — пояснил Егор.

— А зачем? Ты что, действительно полагаешь, будто Плаксу убили и сделали из убийства кино? Чушь какая-то. Кому это нужно? Спецэффекты это всё. Слишком натурально, не слишком натурально, да что мы с тобой в этом понимаем? Это же кино, а не книги, — бурчал Чиф. — Ты допускаешь нечто крайнемаловероятное.

— А со мной всегда происходит как раз то, что наименее вероятно. Это не по науке, но я живу ненаучно и думаю, что по науке живут только мюмезоны и медузы. Посмотри вокруг: вселенная — довольно суровое место. Вероятность зажигания и выживания жизни среди этой пустоты, съёжившейся около абсолютного нуля, практически ничтожна, близка к нулю абсолютно; но жизнь, однако же, живёт и даже зажигает. Потом: среди шести миллиардов людей оказаться в небольшом коллективе тех, кто курит винтажные сигары и жрёт фуагру из банки, труднее, чем в неудавшемся большинстве в астраханских бараках, парижских предместьях или на просторах республики Чад. Труднее, но мы здесь, а не там. Странно, что двое тишайших хмырей вроде нас, близоруких чтецов Уоллеса Стивенса, Зюскинда и Белого, вышли из тихой редакции с кистенём на большую дорогу душегубствовать заради фуагры и модных штанов. Невероятно, ненаучно, но так. Крайнемаловероятно, что Плаксу убили, а если убили? Если и не убили, то могли сделать из неё рабыню для порнухи садической, угрозами или на психотропах держать; не стала бы она в таком по своей воле сниматься, ты её знаешь, — настаивал Егор.

— Да хоть бы и так, спасать что ли её решил? — не понимал Чиф. — Кто она тебе? У неё своя жизнь. Она тебя, не обижайся, конечно, ни во что не ставила, изменяла тебе со всеми подряд недоолигархами и кинопроходимцами. Ты вот о чём лучше подумай: новые корифеи в литературе заводятся, молодые, ранние, надежды подают. Сейчас за так заберём, через три года, раскрутив, море денег заработаем да ещё карманных лидеров общественного мнения получим в своё полное распоряжение. Молотко, Дранцев, Плёцкая — слыхал? Начинающие, самое время брать. Взялся бы, Егор. У тебя опыт, упорство. Прибыль не как раньше семьдесят на тридцать, а пополам. Не век же Чеховым, Басё и фальшивым Сергеичем питаться. Этих молотков скоро одних будут читать, а с Чеховым и советником Такамурой только учёные гипотоники возиться останутся.

— Я подумаю, — отвернулся Егор.

— Подумаю! Не думай, ладно, это я так сказал, — разозлился Игорь Фёдорович. — Думать стал, стареешь. Небось, когда в Фёдора Ивановича на этом самом месте стрелял, — не думал.

— Это разве в этой комнате было? — обалдел Егор.

— Достоевский, Кеведо, Чехов, советник Такамура… — словно с собой говорил Чиф. — Знали бы все эти достоевщики и чеховеды, очкарики, ценители изящного, любители потрепаться о высоком, интеллигентушки блаженные, какими путями доставляется им разумное, доброе, вечное. Вот сейчас какой-нибудь мальчик учит урок, зубрит из учебника ботаники раздел какой-нибудь типа «мхи и лишайники» и «хвощи» там «и папоротники»; и не знает, что за госзаказ на этот учебник — замочили «крокодилеры» нашего Пашу, помнишь? А у «яснополянских» выкрали Гогу Гугенота и пытали три дня в гаражах, а потом повесили в Нескучном саду. И сами потеряли Вальта и Тральщика, и быков немеряно. А войну за сбыты Набокова в южной москве помнишь? Семь трупов. За розницу Тютчева помнишь? Между «яснополянскими» и «солнцевскими», которые во всё тогда лезли и сюда захотели. Ну тогда двумя взрывами магазинов обошлось, ночью, без жертв. Зато за опт обэриутов когда мы с «крокодилерами» схлестнулись! Хармс и Введенский тогда хорошо шли, как спирт ройял. Одиннадцать жмуриков! Рекорд! Вот вам прекрасное, вот разумное, вечное, и всё так — и религия, и политика, и поставки свеклы; а ты, я слышал, решил теперь по-праведному жить, без пальбы. Думал, врут, но теперь вижу — правда. Правда?

— Правда, — сказал Егор тихо.

— Забыл что ли секрет чёрной книги?

— Не забыл. В чёрной книге написано только четыре слова: «золото делается из свинца».

— Помнишь. Правильно помнишь, — похвалил Чиф. — А из чего же ты собрался деньги делать, если стрелять не хочешь?

— Полгода уже без стрельбы зарабатываю, — прошептал Егор.

— Э, нет, брат. Зарабатываешь, потому что другие за тебя стреляют. Я, например.

— Намекаешь, что я тебе должен? — посмотрел вызывающе на Чифа Егор.

— Дурак ты, брат. Иди, приём окончен; про кино твоё и про Плаксу что могу узнаю. Хотя не понимаю, зачем тебе. Дай недели две. Позвоню. Будь на связи.

30

Прошло два дня. «Человеки бывают двух сортов — юзеры и лузеры, — думал Егор. — Юзеры пользуются, лузеры ползают. Юзеров мало, лузеров навалом. Лузер ли я позорный или царственный юзер? Убили Плаксу, или убивают, держат в плену, или с её согласия смастерили из неё шлюху — какая мне разница! А может быть, она в полном порядке, и это просто современный модный фильм, спецэффекты и чудный актёрский дар? Скорее всего так! Зачем копаться? Так, так ведь скорее всего. Дураком же я покажусь, когда, запыхавшись и запылившись от долгой разведки и погони, явлюсь спасать, а она встретит меня, лёжа на очередном упругом, как новый бумажник, любовнике, цела-невредима, обжигаясь пожираемой на двоих жареной фуагрой, надсмехаясь над моей заботой и жалостию и обзывая меня дураком.

Но если ей и впрямь плохо? За что же уважать себя? За то, что — не хлопочешь о тех, кто не оценит твоих хлопот; не любишь тех, кто не любит тебя; за то, что не унижаешься перед бабой, унижавшей тебя столько раз, презирающей тебя простодушно и беззлобно, не бросишься за ней в огонь, пройдёшь мимо как чужой, пусть другие бросаются, кому она — не чужая. Или за: великодушие, благородство, чёткий расчёт за те часы обмана, которые были лучше любой самой чистой любви и самой честной верности; признание себе самому в любви к ней необъятной, неотступной и от неразделённости полной до краёв жизни, до начала и до скончания века; шествие в огонь — и не столько за Плаксой, сколько за своей любовью к ней, за собой, уже давно не отличимым от этой любви и погибающим вместе с ней и зовущим на помощь… — Егор повернулся на другой бок и задумался дальше. — А вот так повернёшься и увидишь — вздор, вздор! А вдруг и того хуже — западня, расставленные хитро силки, капканы и засады.

На что мне эта Плакса? Ну, найду я её, обидчиков её выпасу, и что я с ними сделаю? Буду читать им нравоучительные басни С.Михалкова? Главу тринадцатую первого послания коринфянам? Ведь не подействует. Прощу их? И её? Зачем же искать? Простить можно и заочно, для этого не нужно разбираться, расследовать, кланяться Чифу, напрягаться. А не простить, так что? Застрелить — не более того, но и никак ведь не менее.

А я насчёт этого бросил, завязал, зашился. Столько думал, столько готовился, трудно так привыкал. Жизнь без смерти живущая, начало же получаться. Не убий, не убий. Ты не убий, я не убий, ты меня не убий, а я тебя. Такое великое дело из-за этой, строго говоря, твари… Великое дело, может, с меня — начнётся, а может, пропадёт из-за этой, строго говоря, бляди… Дело, правда, пропащее, да хоть бы даже я один от смерти отрекусь, какая для жизни экономия. Я же в год человек по десять убираю. Правда, таких, которые, если жить будут, сами каждый по пятнадцать в год грохнут. Ну так это не ко мне, это выше, там рассудят.

Нет, нельзя мне убивать, нельзя, и было б из-за кого, из-за суки этой; пришли, помню, в гости к Чачаве, ныне покойному, а она на глазах у всех с ним всё переглядывалась и плясала потом непечатным способом; а я злюсь, а она и рада, и злит меня больше; а потом он вроде ушёл, и она как бы вышла, и нет их, и нет; а мне сказали „иди, они наверху“, а они там в туалете типа, оба сразу, дверь я одним ударом выбил, а они там… И ради неё мстить? Грех на душу брать? Ни за что! Уехать надо, отдохнуть, — Егор набрал номер знакомого турагента. — Артур, это Егор. Завтра в Норвегию хочу, в Берген, в тот же отель, что тогда. Тот же номер, да, с видом на фьорд. И лодку. Дней на десять. Ту же лодку. И рыбалку. Чтоб ту же треску… да нет, не буквально, конечно, мы ж её тогда съели, как была, сырую, под аквавиту. Нет, не послезавтра, а завтра; бегом, Артурушка, постарайся, очень надо мне, пора мне, право… — Егор лёг на спину и принялся спать; зазвонил телефон. — Артур? Алло, это ты? — спросил недопроснувшийся Егор. — Алло, что? Кто это? Чиф? А, Чиф, привет, Чиф». «Слушай меня, Егор, — говорил Чиф твёрдым голосом. — Ты что, спишь?» «Уже нет, — отвечал Егор. — Ты же говорил, недели две тебе нужно…» «Всё оказалось проще и хуже, чем я думал, — прервал Чиф. — Слушай меня, Егор. Первое: лучше в это дело не лезь. Второе: если решишь всё-таки лезть, то приходи завтра в семь вечера ровно в ресторан „Алмазный“; туда придёт человек, который даст нужную тебе информацию; человек этот из госбезопасности, туфту не подсунет; ты ему ничего не должен, я всё улажу сам. Третье: лучше в это дело не лезь». «А как я узнаю?..» «Тебя узнают; твоя задача явиться вовремя и сесть за столик. Приходи один. И оденься поприличнее, а то ходишь как… сам знаешь кто. Пока», — попрощался Игорь Фёдорович. «Подожди, — окликнул Егор. — Игорь, что я могу, чем я… Как… В общем, я твой должник». «Пока», — повторно попрощался Чиф.

31

Егор явился в «Алмазный» ровно в семь. Только присел, не успел даже рассмотреть каких-то очень широко, но не вполне определённо известных по пухлым лоснящимся журналам персонажей, хрустящих за соседним столиком айсбергами и латуками, как прямо на него покатилась от входных дверей инвалидная коляска, гружёная завёрнутым в плед цветов родного триколора очень худым, долголицым, долгоносым и долгоруким человеком лет тридцати пяти. Он совсем не двигался, удивлённые чёрные глаза его не мигали, сложением походил на высохшее кривое дерево саксаул.

Коляска резко затормозила возле Егора, толкавшая и остановившая её прекрасная дама сказала:

— Здравствуй, Егор. Я капитан Вархола.

Она была одета в сногсшибательный мундир офицера погранслужбы, очень идущий ей, сшитый не иначе как на заказ и, судя по неповторимому изяществу силуэта и характерным стежкам безукоризненных швов, — заказанном как минимум у Ива Сен-Лорана, как минимум. Погоны шикарные, звёзды явно ювелирной работы, неброские, но дорогие, платина, не какой-то там военторг, не золото даже, точно, платина. Силовики вообще приоделись невидимой рукой рынка, в условиях демократии похорошели на диво и даже явили недурной вкус. Блистательная амазонка без приглашения уселась на придвинутый официантом стул, повернула инвалида восковым фасадом нежилого тела к себе и стала светить Егору прямо в лицо, как на допросе, слепящей и горячей своей красотой. Это была Сара. Он поверить не мог, щурился, салфеткой тёр мокрый лоб и всё же видел и понимал — это Сара.