Окопная правда войны

И когда меня спрашивают, где было самое-самое, я отвечаю: у солдата, лейтенанта, капитана вся война — Сталинград. Везде было тяжело.

«Окопная правда» начиналась с отправки на фронт. Вот как она выглядела со слов очевидца: «Смотреть на солдат было грустно и весело. Здесь действовал какой-то пестрый закон живой толпы. Одни шли легко, шустро и даже весело, другие, наоборот, понуро, устало и нехотя. Одни торопились, вырывались из строя куда-то вперед, другие, наоборот, едва по земле волочили ноги. Тут одна мощеная булыжником дорога — в сторону не свернешь. День был жаркий и душный. Некоторым из солдат скатки шинелей с непривычки терли и жгли шеи, и они без конца их перекладывали на плечо и вертели головами. Из-под касок по вискам и щекам сбегали струйки пота. Гимнастерки на спине быстро намокли от пота и потемнели. Одни из солдат шли под тяжестью ноши молча, ни о чем не думая. Другие, наоборот, шли, переговаривались, шутили, радуясь, что покончили со старой жизнью. У третьих на потном лице выражалась тоска, и они мысленно хоронили себя, прощаясь с родными и жизнью. Разные, видать, были в походной колонне, одетые в солдатскую форму, люди. Тут были прямые и сильные, сгорбленные, как на похоронах. Живой поток солдат показывался над дорогой. Он то расплывался на всю ширину до обочины, то, сгрудившись около выбитой ямы, топтался на месте.

Было жарко, безоблачно и безветренно. Дорожная пыль першила в душе и лезла в глаза. Пахло яловой дубленой кожей, новой кирзой, сбруей, дегтем телят и лошадиным пометом. В движении, в жаре и в пыли шагали солдаты и с непривычки потели. У одного каска откинута на затылок, у другого — на носу. Из-под касок смотрели раскрасневшиеся потные лица. Колонна двигалась то замедляя, то ускоряя свой шаг» (Шумилин).

О другом пути на фронт свидетельствует генерал армии А.Т. Алтунин: «Рев авиационных моторов привлек внимание всех обитателей теплушки. Минометчики, среди которых и я, лейтенант, несколько дней назад принявший командование минометной ротой стрелкового батальона 720-го полка 162-й дивизии, сгрудились возле дверного проема. В открытую дверь теплушки видно, как одна за другой с нарастающим воем мчатся навстречу эшелону машины со свастикой на крыльях. Сквозь этот вой слышится прерывистое татаканье — то ведут огонь бойцы, дежурившие у станковых пулеметов, приспособленных для стрельбы по зенитным целям.

“Молодцы! — с восхищением думал я. — Ведь ни один из них не был еще под вражеским огнем, а не дрогнули!”

Поезд то ускоряет бег, то почти останавливается — маневрирует машинист, уже не раз попадавший под бомбежку. Справа и слева от железнодорожного полотна взрываются бомбы. Осколки насквозь пронизывают тонкие стены теплушки. Вдруг один из бойцов, стоящих у двери, молча валится на пол: осколок снес ему верхнюю часть черепа вместе с пилоткой. Я на мгновение растерялся, потом, осознав опасность, во весь голос кричу:

— Всем лечь на пол! — и первым выполняю команду. Теперь осколки проносятся над головой. У противоположной двери кто-то громко стонет. Бросаюсь туда и вижу красноармейца, зажимающего ладонью правое плечо. Сквозь пальцы сочится кровь. Зову санинструктора, и вдвоем мы быстро перевязываем раненого.

Поезд набирает скорость. А мы, затаив дыхание, ожидаем, что с минуты на минуту очередная бомба разрушит железнодорожное полотно и наш эшелон рухнет под откос. Но фашистские летчики, израсходовав боезапас, сделали круг над эшелоном и скрылись. Так меня и моих товарищей впервые опалило горячее дыхание войны. Сколько потом было пережито страшных минут, но эта первая бомбежка навсегда осталась в памяти.

Бомбардировщики улетели, а в вагоне еще долго стояла тишина. Под ритмичный перестук колес все молча переживали случившееся. Видимо, у каждого, как и у меня, бродила мысль: “Вот и в бою не были, и фашиста живого не видели, а товарищей уже потеряли”.

Вздохнув, я достал из планшетки список личного состава и, помедлив, вычеркнул две фамилии».

Александр Захарович Лебедющев на фронт ехал с группой товарищей прямо из пехотного училища. Эту дорогу он запомнил до мельчайших подробностей: «Станционные пути были забиты воинскими эшелонами, и мы медленно продвигались на север. Задержались некоторое время на станции Кропоткинской. Оказалось, что поезда с юга на Ростов не пропускают и нас завернули на Сталинградскую ветку через Сальск. Погода была пасмурной. Большую часть времени мы отсыпались, некоторые играли в карты и даже «принимали» самогон. На подходе к Сталинграду мы впервые услышали заводские гудки воздушной тревоги и хлопки наших зениток, стреляющих по вражеским бомбардировщикам. Проводницы метались по вагонам, почему-то строго предупреждая: “Открывайте окна и двери”. Вскоре дали отбой. И мы прибыли на главный вокзал. Многие были впервые в этом городе. Мы покинули вагоны, и нас покормили горячим обедом в столовой продпункта. Так узнали мы и о продпунктах, о которых ни слова не говорили в училище. Ростов-на-Дону был оккупирован немцами 21-го, а освобожден 29-го ноября 1941 г., поэтому нас и повезли объездным путем. (...)

На следующее утро мы были в Миллерово, но нас завернули снова на юг в город Каменск, где находился отдел кадров Южного фронта. Полк или батальон резерва командного состава размещался в здании сельскохозяйственного техникума на окраине города. Остаток ночи мы провели на сетках студенческих кроватей.

Утром объявили получать на каждую группу предназначенный в армии сухой паек на путь следования. Наша группа предназначалась в 9-ю армию, освобождавшую Ростов. Ее отдел кадров размещался в Новочеркасске, куда нам предстояло выехать. Я снова назначался «продовольственником» и пошел за сухим пайком, а к подъезду двухэтажного дома общежития было подогнано с десяток машин-полуторок для доставки лейтенантов в отделы кадров армий.

Утро было пасмурным. Продовольственный склад размещался рядом. Подходя к нему, я услышал гул летящего бомбардировщика. Тогда я еще не мог различать по звуку работы мотора своих и чужих. Но тут ударила батарея наших 37-мм пушек и, как всегда, в «белый свет», так как была низкая облачность. Получил я сухари, рыбные консервы и копченую колбасу на нашу команду из восьми человек. Я оставил маленький довесок колбасы, чтобы съесть по пути. Только я стал подниматься по лестнице на второй этаж, как звук мотора повторился и завизжали падающие бомбы. Первая из них упала на могилы кладбища в 150 метрах, вторая — в центре скопления машин у порога нашего двухэтажного здания, а третья ударила в угол соседнего помещения. С испуга я с остервенением грыз довесок колбасы, а затем бросился бежать вниз, так как меня всего осыпало осколками стекла из окон. У подъезда лежали убитые и раненые лейтенанты. Раненые просили о помощи. По их повседневным петлицам я понял, что это были выпускники Ташкентского пехотного училища. Все бросились бежать в поле, и я последовал за ними к скирде соломы, где и упал в изнеможении. Я впервые увидел убитых от бомбежки и их кровь».

***

Основная тяжесть войны, бесспорно, легла на плечи пехоты. Об этом достаточно полно говорят страшные цифры ее потерь. Если общие потери родов войск в 16 млн. 859 тыс. чел. (в том числе 4 млн. 28 тыс. безвозвратные и 12 млн. 831 тыс. санитарные) взять за 100%, то на ее долю приходится 86,6%. Более того, в стрелковых войсках только за 28 месяцев войны из строя выбыло — 546, 3%. Для сравнения в бронетанковых войсках это число за тот же период составило более чем в два раза меньше — 236,7%.

***

Когда начиналась окопная жизнь? С марша после скорой выгрузки из эшелона? С момента занятия исходной позиции или с подготовки этой позиции к обороне?

Если быть точным, то она всегда начиналась неожиданно, что называется, без всяких сантиментов, словно рубилась с плеча, как самая что ни на есть правда.

Шли ли пехотинцы на передовую, находились ли на ней: все одно это уже была их жизнь — окопная. Та земля, которая всегда была под ногами: была и домом, и постелью. Зимой и летом все одно: по ней ходили, на ней воевали и в нее же ложились.

На земле всегда был отдушиной солдатский смех, царским подарком — табак, лучшим другом — лес и великим счастьем — еда. Ведь ничто так не беспокоило солдатскую душу на передке, как харчи.

Лес давал возможность соорудить блиндаж, растопить костер, настелить дорогу да и, бывало, кормил сносно. А если его не было рядом? Одна надежда только на старшину роты.

Это он тащил с помощниками термос с похлебкой, буханки хлеба, сахар, махорку и водку.

Поставив термос между ног, с цирковой ловкостью он опускал туда черпак и таким же привычным движением плескал содержимое в подставленный котелок. При этом тут же отмечал химическим карандашом галочку на листике замусоленной бумаги.

Но одно дело летом, другое — зимой. Пока пищу дотащат до передовой, хоть в руках, хоть в повозке, все одно: горячее мгновенно превращалась в холодное пойло. Хорошо, если мучная, слегка подсоленная водица не успела схватиться на сильном морозе. Зато хлеб замерзал всегда. Его даже не брала саперная лопата. Да, в сущности, и это была еще не беда. Ведь если солдат с термосом накрывали немецкие снаряды, если по нескольку суток старшина не мог добраться до передка, тогда все: и настроения не было, и вши заедали особенно. Ведь они ползали на голодных!