Октоберленд

Мужчина навис над Бульдогом, нацелив на него винтовку. Не думая, Бульдог махнул рукой и удивился, что она так быстро движется. Удар пришелся мужчине в челюсть и повалил его на землю. Он упал и застыл неподвижно. Бульдог из середины своего существа глядел на него, а женщина бежала к нему.

Она была стара. На морщинистом лице трепетала тревога. Лихорадочными руками она схватила упавшего мужчину, потянулась рукой к его горлу, потом стала нажимать ему на грудь.

Душа мужчины покинула тело. Бульдог видел, где она лежала на листьях, пульсируя, как уголек гаснущего костра. Никакими нажатиями на грудь ее не вернешь.

Он разорвал остатки парализующего дыма в горле и прохрипел:

— Перестань его бить. Подбери его душу.

Сидевшая на корточках старуха чуть не опрокинулась, тревога на ее лице и в округлившихся глазах усилилась.

Бульдог сообразил, что она не понимает. Она его слышала, но душу видеть не могла.

— Я ее подберу.

Он разорвал последнюю завесу дыма в своем теле и встал на колени. Обеими руками он поднял голубой ком души, пульсирующий, как гигантская амеба, и положил на неподвижное тело мужчины. Она впиталась внутрь, и в тот же миг тело дернулось и стало ловить ртом воздух.

Бульдог не стал ждать, пока человек сядет и потянется за ружьем. Он попятился к деревьям и скрылся. В неверном утреннем свете он увидел, как мужчина и женщина обнялись, а потом стали будить собак.

Днем за ними приехал красный фургон — экипаж на черных колесах, быстро ползущий по травяным лугам. Мужчина и водитель долго жестикулировали, после чего фургон уехал прочь с водителем, мужчиной и собаками. Старуха осталась.

Она долго говорила в какую-то коробочку.

— Извещатель, — произнес вслух Бульдог, выудив еще одно воспоминание. — Она на связи с другими.

Женщина медленно двигалась по лесу — наверняка страдала артритом — и искала его. Он не показывался ей, а ночью влез на дерево и наблюдал за старухой в желтых отсветах костра. Когда пламя потускнело и она залезла в спальный мешок, он бросил ей свою усталость. Уверившись, что она заснула глубоким сном, он подошел, подобрал лежащие рядом с ней винтовку и извещатель и спрятал их среди мшистых камней и подлеска.

Наутро, когда он дал ей силу, она проснулась и увидела его рядом с серебристым дымком догоревшего костра. Женщина резко села, оцепенев от страха.

— Я тебе не сделаю вреда, — сказал он как можно мягче.

У нее задрожали и зашевелились губы, но поначалу ничего не могли произнести, пока она все же не выдавила из себя слова:

— Я тебя понимаю. — Дрожащие пальцы туго натянули клетчатую рубашку, в которую она была одета. — Как? Как я могу тебя понимать?

— Я говорю с твоей душой, — ответил он, прижав распростертую ладонь к мохнатой груди. — Твоя душа меня понимает. Не знаю почему. Другие не понимали.

— Другие?

— В лесу. Большие. Мохнатее меня.

У нее просияло лицо:

— Саскватчи! Ты был с ними? И ты сам не саскватч? — Она увлеченно махнула рукой на прислоненные к дереву рюкзаки. — Мы для этого и приехали. Мы ищем саскватчей…

Она стала рыться в мешках, ища камеру и диктофон.

— Я не из них. Как бы то ни было, ты их здесь не найдешь. — Бульдог ткнул большим пальцем через плечо. — Они там, в глубине леса. Держатся сами по себе. Они не дадут тебе себя увидеть.

Лицо старухи напряглось, она прищурилась, будто пытаясь получше рассмотреть его.

— Кто ты?

— Я Бульдог, — ответил он уверенно, потом помотал длинной головой. — Больше я ничего не помню. Другие — саскватчи — они меня нашли. Дней двадцать назад. Ты не скажешь мне, где я?

— В Канаде. — Она нашла диктофон, и дрожащими пальцами проверила, что кассета на месте.

Бульдог оглянулся вокруг, на березовые рощи, на утренние желтые облака.

— Я не знаю этого места. Думаю, что я не отсюда.

— Я тоже так думаю. — Узловатые пальцы старухи попытались нажать на кнопки, и машинка выпала у нее из рук. Раздутые от напряжения щеки выпустили воздух, и расширенные глаза уставились на Бульдога. Пытаясь побороть волнение, женщина скрестила руки на груди. — Я — Мэри Феликс. Антрополог, ученый, который изучает различные общества, людей всех культур. Но таких, как ты, я никогда не видела. Можно — можно тебя тронуть?

Бульдог протянул руку. Она тронула его мокрую шерсть и поняла, что ей не снится; он тоже ее ощутил, ощутил в ней жизнь, тепло того же праха, из которого она была сделана. Он ощутил, как ее сердце выдает долгую, всепоглощающую скорбь.

— Ты потеряла кого-то… мужа.

Она отдернула руку:

— Как ты узнал?

— Я не узнал — почувствовал. — Он потер ладони. — Он умер от залитого кровью мозга, недавно, меньше тысячи дней назад. Ты одинока.

Мэри Феликс встала, костлявые ноги в зеленых джинсах тряслись.

— Мой муж умер от инсульта две зимы тому назад. Что ты за магический зверь? Как ты можешь знать все обо мне и не знать, кто ты такой?

Бульдог поднял свирепую морду навстречу разгорающейся голубизне утра.

— Я хочу знать. Я хочу помнить. Но не могу. — Оранжевые глаза пристально смотрели на нее. — Ты поможешь мне, Мэри Феликс?

— Я не знаю, что я могу. — Она осторожно пододвинулась, и тут сквозь завесу дыма костра учуяла его странный запах — аромат жасмина, шелковистый, как тропический бриз. — Это поистине потрясающее открытие. Ты понимаешь? Ты должен — нет, я прошу тебя, пойдем со мной. Позволь мне показать тебя коллегам.

— Нет, Мэри Феликс. — Бульдог замотал гривой, и бальзамическое благоухание, поплывшее от него, заставило ее покачнуться и сесть под внезапным весом восторга. — Я сквозь душу твою почувствовал мерзость твоего мира. Я туда не пойду.

7 КОВЕН

Ковен звался Октоберленд. Даже в июле в доме собраний пахло дымом октябрьских листьев, желтая и красная листва лежала грудами у стен овальной комнаты с ясеневыми столами и сучковатыми досками пола, сглаженного многими сезонами круговых танцев. С балок свисали куколки из кукурузных волос, пучки ритуальных трав и вереница лиц, вырезанных на яблоках и сморщенных в тотемы рожиц, янтарные души, скрученные в безмолвном крике и поднятые из вечной ночи.

Алая краска шла большим точным кругом вдоль стен комнаты, заключая в себе пентаграмму. Алтарь — высокая глыба пятиугольного обсидиана — стоял в центре, украшенный снопами рваного мха, частично укрытый полуночно-синей тканью с вышитыми серебряными полумесяцами. На алтаре находилась урна на кованом металлическом блюде, по бокам ее — две толстые свечи, а впереди — черная улыбка серебряного ножа, привязанного к эбеновой рукоятке позеленевшей медной проволокой. К алтарю прислонили узловатый деревянный посох, изъязвленный наплывами, смолистыми трещинами и порослями древесных грибов.