Олег Меньшиков

Плакали не на дешевом латиноамериканском сериале, сострадая очередной жертве амнезии или бедной сиротке, украденной в детстве у богатеньких папы и мамы. Плакали, сострадая судьбе героя, облекшего в живую плоть, быть может, саму субстанцию романтического духа. Оказывается, об этом тоскуют люди. Всегда и сейчас. Андрей Толстой помог рассеять - хотя бы несколько нынешние драматические сумерки, в первую очередь, любовью обыкновенного русского человека, бегущего от пошлости и грязи.

...Что есть его любовь? Поражающая с первого взгляда, как удар молнии? Михалков не раз говорил, как мечтает снять рассказ Бунина, гениальный его рассказ "Солнечный удар". Но в любви героев писателя всегда уже изначально таится разлад между чувством и жизнью, предвестие непременной разлуки. По мысли Бунина, мы всегда убиваем то, что любим, гибель живет в первом любовном прикосновении, поражая обоих. В "Сибирском цирюльнике" Михалков по-иному толкует чувство: любовь - как беспредельное и благодатное счастье. Замирает сердце, кружится голова. Душа переполнена, но все еще бессловесно, неясно для любящего. Глубокая, безмерная чувственность (ею всегда отмечены ленты Никиты Михалкова) в "Сибирском цирюльнике" получает столь тонкий и одновременно открытый характер, что рождается иллюзия некой реальной бесплотности, возможной только в ранней юности, когда вместо слов дыхание может сказать обо всем.

На предметный, отменно выстроенный фон событий, подчиненный строгой исторической достоверности, набрасывается лирический флер. С комедийным звучанием при этом в начале картины. Джейн появляется в юнкерском училище в тот момент, когда ее недавние знакомцы, встреченные в поезде, лазают по полу, натирая его мастикой перед предстоящим балом. Затрапезно одетые, с закатанными штанинами, босоногие, неприбранные - такими они, и среди них Андрей Толстой, предстают перед гостьей училища и сопровождающим ее генералом фон Радловым (Алексей Петренко). Для американской мисс все это выглядит мило, смешно, все это дети, до которых ей, в сущности, нет дела. Смысл ее поездки пока оправдал себя; лестью, кокетством, миловидностью она, кажется, успела произвести нужное впечатление на генерала. Теперь остается завершить фиктивную сторону своего визита - вернуть Андрею фотографию.

Иное эта встреча для Андрея - внезапная, прекрасная, хотя он все еще не догадывается, что отчаянно влюблен. Все приглушено к тому же мыслью о том, как непрезентабельно он сейчас выглядит, во время какого занятия застала его Джейн. А над всем - радость...

Когда началась работа над "Сибирским цирюльником", Меньшикову исполнилось тридцать шесть лет. Через два года рецензенты почему-то делали особый упор на его возраст, к тому же добавляя годы, называя "сорокалетним" с упорством, достойным лучшей затраты сил. Подсчитывали количество морщин на его лице...

Если же задуматься всерьез о том, что преодолевал Олег Меньшиков на протяжении двухлетней работы над ролью, то трудности были, разумеется, другого, более сложного и глубокого характера, о чем он сам коротко говорил в интервью журналу "Премьер" и в двух телепрограммах. Если попытаться задуматься, то, должно быть, прежде всего актеру нужно было найти физический ритм существования юного Андрея Толстого. Как бы ни был Олег пластичен, так или иначе, после тридцати наше тело теряет юношескую легкость и юношескую угловатость, приходит некая степенность, рожденная возрастом. Меньшикову надо было не просто вспомнить себя - того, каким он был лет пятнадцать назад, но воспроизвести это буквально. Обрести импульсивность движений, жестов, мимики, немедленность реакций... То, что от него понемногу уходило с годами. Для начала это могло помочь включению актера в темп жизни двадцатилетнего юнкера, дать нужное самоощущение героя. Не бояться черт, присущих ему самому в молодости, которые с течением времени Олег научился глушить, изображая индифферентность по отношению к тем или иным обстоятельствам, которые иногда глубоко затрагивали его на самом деле.

Из телевизионного интервью Олега Меньшикова: ...Я был максималистом страшным. Обижался. Обижаться у меня вообще был любимый процесс. Я чуть что - сразу прекращал разговаривать. Для меня этот человек не существовал. Но сейчас обижаться - не обижаюсь...

В контексте этих слов вспоминается рассказ его одноклассницы Марины Копосовой о том, как Олег оскорбился тем, что ему приказывают: "Музыку, маэстро!" - и действительно "прекратил разговаривать". К тому же уважаемый Олег Евгеньевич не вполне искренен, говоря, что "сейчас не обижается". Обижается, и еще как! Отворачивается от обидчика, по-детски им не любимого в данный момент, старается не здороваться. Возможно, в молодости это выглядело более акцентированно, годы привнесли сдержанность, но обидчивость осталась, как бы не лукавил Меньшиков. Поэтому действительно надо было сбрасывать "груз лет и опыта" (по Михалкову) и возвращаться к себе. Надо было не забывать, что в восемнадцать-двадцать лет многое совершается непреднамеренно, спонтанно. Порой это душевный выплеск, порой юная бравада, мальчишество. Порой желание выказать себя другим... С этим Меньшиков является в первых эпизодах картины, в купе и позже в бальном зале во время натирки пола.

В зале, собственно, ничего особенного не происходит. Все решено в стиле едва ли не комедии-буфф, это нужно, чтобы заразить мисс Джейн молодым, веселым задором, когда в отсутствие фон Радлова она соглашается стать пассажиркой экипажа, который стремительно катят по полу кони-юнкера. Будто резвые скакуны несут ее по воздуху в легкой колеснице... Джейн хохочет. Ей нравится игра, позволяющая забыть о деле, ради которого она явилась. Помолодеть вместе с юнкерами... Быть их товарищем на какие-то короткие мгновения. Андрей тоже играет в эту игру, у него примерно те же ужимки и ухватки, что и у остальных, но в его улыбке - праздник, первая волна прорывающегося чувства.

Оно окрепнет, когда Андрей увидит Джейн на балу - обворожиетльную, в роскошном платье, с оголенными плечами, не похожую нисколько на прекрасных воспитанниц пансиона благородных девиц, приглашенных на бал в училище. Тем более что Джейн захвачена графом Полиевским, красивым, уверенным в себе, как сказали бы теперь, "без комплексов", однокашником Толстого. Джейн кружится в объятиях графа, Андрей видит их улыбающиеся, кажущиеся ему счастливыми, недосягаемо счастливыми лица... Она сейчас так близка, так доступна... другому. Ревность, естественная в этой ситуации, становится движителем в нарастании любви к Джейн. Эмоции не оставляют места рассудку. С каждым новым туром в глазах бедняги Толстого все больше гнева, они темнеют (хотя черные, как у Меньшикова, глаза едва ли могут темнеть, но так мне казалось). Нечто ранящее, нестерпимо, чудовищно острое, как нож, саднит душу. А на руках висит семипудовая дама, и он, будто не чувствуя ее многопудья, вертит ее, несется с нею, чтобы не упускать из виду графа и Джейн, как ему это ни больно... Каждый поворот головы Толстого в сторону соперника все более резок. Удары - они почти физически им сейчас ощутимы. Вместе с тем - прямая спина, скольжение в танце... Только старается не смотреть на свою Дюймовочку, что совсем невыносимо. Наверное, в эти минуты он осознает, как хотел бы обладать Джейн. И как сейчас она далека от него по крайней мере, ему так кажется. Молчаливые взрывы темперамента... Камера Павла Лебешева живет в температуре душевного всплеска юнкера Толстого. Это его первое признание в любви...

Все загнанное внутрь вырвется, когда юнкера будут возвращаться в училище, проводив пансионерок. Сани мчатся по зимней Москве. Бес-Полиевский не унимается, понимая, что уже сумел раздражить своего приятеля. Дразнит его не по злому умыслу - такова уж натура очаровательного плейбоя тех времен. Почему бы не позабавиться детской ревностью друга? Если еще глубже, то опытного, умудренного Полиевского раздражает в Толстом то, что не дано ему: чистота и целомудрие Андрея; позже граф сам назовет это "завистью", отдавая себе отчет в сути собственного поступка. Беда в том, что натуры, подобные Андрею Толстому, все воспринимают всерьез.

Рассказ графа о том, как он "нащупал маленькую, маленькую родинку" на спине Джейн, Толстой слушает, сидя визави к Полиевскому. Не замечая, что приятель смеется над ним, заводит, наслаждаясь реакцией Андрея, глупого, маленького мальчика, романтического героя, каким ему, блистательному графу Полиевскому никогда не быть. "Толстой! Толсто-ой! А вы нам ничего не хотите сказать по поводу родинки? Вам ее в поезде не показывали?" - "Замолчите! Я прошу вас, замолчите!
– голос Андрея почти дрожит. Еще и от сознания своего поражения, неумения ответить в той же самоуверенной интонации, небрежной, светски изящной. Нельзя и вступать в перепалку - это оскорбительно для Джейн прежде всего. Обида усугубляется тем, что Полиевского слышат другие, проявляя очевидный интерес к умению графа "нащупать родинку" на спине дамы, окрещенной юнкерами "Анной Карениной".

Чем может ответить наивный, влюбленный мальчик великолепию графской победительности? Дуэлью. Об этом он думает еще в санях, но вызовет Полиевского уже в училище, когда тот все еще будет жаждать бурной реакции Андрея. И дождется - сам того отчасти пугаясь. Он не предполагал такого яростного смешения взрослой ревности и детского гнева, когда человека уже невозможно остановить, чем бы ему это ни грозило.

Андрей в эти минуты менее всего верит в то, что Джейн когда-нибудь ответит на его чувство. Пока она для него - сказочная принцесса из заморских далей. Тем более он должен драться, единственный ее защитник. Предощущение любви перерастает в постоянно тревожащую мысль о Джейн, тревога - в броске Толстого, когда он настаивает на дуэли, отлично зная, что граф Полиевский сильнее его на эспадронах, что именно он, Андрей, рискует, возможно, жизнью.

Как во всякой мелодраме (а картина "Сибирский цирюльник" по одной из главных своих жанровых составляющих - мелодрама), сюжет неумолимо движется к встрече главных героев. Джейн приходит в лазарет, где лежит раненный на дуэли Андрей. Сцену ведет Джейн, она изначально написана так, что в центре она, впервые начинающая понимать, с каким удивительным человеком свела ее судьба. К сожалению, Джулия Ормонд не исчерпывает всех возможностей, данных ей драматургией. Забывая, думается мне, о том потаенном испуге Джейн перед тем, что она совершила, приехав к Толстому, тем, что с ней сейчас происходит, потому что, в отличие от юнкера, она, опытная, прожившая уже непростую женскую жизнь, не может не ощущать, что в ее будущее входит нечто, что она не может себе позволить... Визит к раненому никак не вписывается в жесткие нормы ее поведения, ее дела, заставляя довольно серьезно рисковать; вдруг она встретит в училище фон Радлова, и тогда все ее планы пойдут прахом? Что еще хуже - она тоже уже влюблена в Толстого, и это всего опаснее.