Олег Рязанский

Ждать пришлось долго. Когда Юшка уже забеспокоился, появился Степан в монашеской хламиде и вслед за ним запыхавшийся Варсонофий. Степан бросился к Юшке, обнял его, прижался и долго не мог слова вымолвить.

— Что с Алёной? — спросил наконец.

— Бежать тебе надо, Степан, — не ответил на вопрос Юшка.

— А мне обещанное, человече? — подал голос монах.

Степан удивлённо оглянулся. Юшка протянул баклажку монаху.

— Бог с тобой, куда мне бежать? Лучше расскажи об Алёне, не томи.

— А что рассказывать? Живёт как в монастыре — запер её боярин в светёлке. Спасибо, Пригода иногда исхитряется на волю выбраться, весточку передать.

— Ты говори, говори, что тянешь-то!

— Велела тебе передать, что любит по-прежнему...

— Любит, — выдохнул Степан и отвернулся.

— Эй, человече, — подал голос монах, — я тут Господа славить буду, недалеко от вас...

— Славь, отче, славь, — отмахнулся от него Юшка. — В Рязани такие дела начались, что боюсь, долго ей ждать придётся. Бежать тебе надо!

— Бежать? Как я могу бежать? Лишиться всех надежд на Алёну? Я тут милости Олега Ивановича дождаться должен.

— Неужто ты не понимаешь, что ждать тебе здесь нечего! Дело в том, что...

— Так хоть надежда на княжеское слово есть, — перебил Степан. — А убегу — и того лишусь.

— Можешь ты меня дослушать, наконец? — повысил голос Юшка.

— Говори.

— Объявился на Рязани давешний твой ночной гость. Помнишь, в Москве приходил к тебе?

— Пажин-Харя? Ещё бы не помнить, почитай, с него-то всё и началось.

— Он самый, Харя. Сбежал из Москвы. И на тебя князю Олегу Ивановичу челом бил, дескать, ты выдал его в Москве великому князю Дмитрию.

— Я выдал?! Его? — Степан удивился.

— Ты. Он, по его словам, тебе доверился, а ты выдал. И что, дескать, он еле-еле ноги из Москвы унёс, не то сидеть бы ему в яме, а то и головы лишиться.

— Ты же знаешь, я даже тебе слова не проронил! Вот те крест, никому, самому Олегу Ивановичу не сказал, от кого всё вызнал. Один на один князю бы поведал, а при всех умолчал.

— Я-то знаю. Да Олег Иванович поверил Харе и все твои деревеньки на него отписал.

Степан остолбенел. Получалось, что ни надежд, ни достатка, ни будущего для него в Рязани нет.

— Боярин Корней сунулся было к князю, да так и выкатился, будто его тараном вышибли. Пригода передала, что князь попенял боярину: больно долго стольник покаянную челобитную обдумывает, никак не соберётся писать. Ты и вправду не писал?

— Завтра же сяду, — с готовностью сказал Степан.

— Раньше надо было, а ты небось всё дурью маялся, сомневался. Каяться тоже вовремя надо.

— Ты как со мной разговариваешь!

— А так. Я княжеских отроков с копейщиками обогнал — едут они за тобой, чтобы везти на княжеский суд. И сдаётся мне, что будет тот суд скорый и далеко не праведный! Бежать тебе надо.

— Вот и хорошо, я на суде князю всё скажу. А бежать — не хочу.

— Да что же ты никак не уразумеешь! — сорвался Юшка. — Не сбежишь — головы лишишься! Я все денные книги твои, рухлядишку, золотишко, жуковинье из военной добычи — всё собрал, в тюки увязал, на заводных коней навьючил, здесь оно всё, только решай. А что похуже — в саду у Корнея закопал, чтобы той Харе гнусной не досталось. Ну решай! Вот она, стена, перелез — и свободен.

— Нет, нет, Юшка, не могу. Я, право слово, сейчас же челобитную напишу, ты и отвезёшь...

Издалека донёсся громкий стук в ворота.

— Слышь, отче, — позвал Юшка, — сбегал бы ты к воротам да вызнал, кого это на ночь глядя принесло.

Монах исчез в темноте между деревьями.

— Я верное дело говорю, Степан. Сейчас всё у нас тут, за стеной: три заводных коня и два под седлом — твой да мой. И ночь впереди, в ночи нас никто не догонит, а там, глядишь, и затеряемся...

Степан молчал, уставившись в бревенчатую кладку стены.

Послышался громкий голос, распевающий:

— Истомилась душа моя... желая во дворы Го-о-ос-подни! И птичка хочет себе жилья, и ласточка гнезда себе, где положить птенцов сво-о-их! — Голос пустил «петуха».

— Вот Варсонофий упился, сейчас все сбегутся, — сказал Степан с досадой.

— Это он нам знак подаёт: что-то не так. Решай скорее...

Появился монах:

— Слышь, благодетель, там два отрока княжеских и копейщики. Отец настоятель отроков-то в монастырь впустил. Не бывало такого допрежь.

— Всё. — Юшка схватил друга за плечи и потряс. — Времени думать не осталось. Сейчас тебя хватятся и начнут по всему монастырю искать.

Варсонофий неожиданно ясным голосом изрёк:

— Издревле на Руси велось, что волен боярин али иной слуга какой отъехать от своего князя к другому князю, ежели порушено единомыслие меж ним и князем его.

— Слышишь? — подхватил Юшка.

— На что вы толкаете меня? Потерять Алёну, предать и её и родину?

— Родина у нас в сердце и в мыслях, — так же ясно и назидательно сказал монах. — А ежели нету её в сердце, то и не обрящешь нигде.

— В подвал тебя Олег кинет — вот там и обрящешь родину, — уточнил Юшка.

Степан прислушался. Вокруг пока было тихо.

— Ну ладно, Юшка — друг, любит меня, заботится. Ты-то, брат Варсонофий, чего хлопочешь?

— Был бы в силах и в крепости духа, бежал бы и я, поднял бы против лукавого Олега не меч, но слово! Дряхл есьм телом и духом и пороку привержен... — Монах поднял баклажку и вылил остатки в рот.

— Так, говоришь, три заводных коня и для меня боевой? — спросил Степан.

— Да.

— Значит, за меня решил?

— Я не решал. Я всё подготовил, а решать тебе, господин, — качнул головой Юшка.

— Я тебе не господин! — бросил Степан. — Сколько можно повторять!

Варсонофий задумчиво смотрел на стену, за которой исчезли две тёмных фигуры. Он повернулся, чтобы идти в свою келью, и тут его окликнул со стены голос:

— Брат Варсонофий!

— Тут я. — Монах оглянулся и увидел Степана, сидящего на верху. — Ты что, передумал?