Олений заповедник

Вот это уже было возмутительно. Бобби обладала этакой вкрадчивостью и обаянием красотки из маленького городка и сейчас попыталась пустить это в ход.

– Отвяжись, – сказал он в трубку.

– Ну так, может, я могу приехать к тебе?

– Да, завтра.

– Мэрион, наш общий знакомый дал мне пять сотен.

– Поздравляю. – Но он заинтересовался. Это было непонятно.

– А теперь ты ко мне приедешь? – спросила она.

– Нет.

– А я могу к тебе приехать?

– Если ненадолго.

– Но я не могу приехать, Мэрион. Я отпустила няню, когда вернулась домой.

Он, конечно, не забыл. В спальне ее крошечного четырехкомнатного коттеджа было двое малышей.

– Так верни няню, – набравшись терпения, произнес он в трубку.

– Не знаю, удастся ли, Мэрион.

– В таком случае отложи нашу встречу до завтра.

Молчание. Фэй чуть ли не слышал, как маленький умишко Бобби быстро прикидывает. Наконец она по-детски вздохнула.

– Ну, хорошо, Мэрион, я как-нибудь ее верну.

– Только приезжай быстро, – сказал он, – иначе я засну. – И положил трубку.

В ожидании ее прихода он надел халат. Марихуаны в банке было совсем на донышке, и он наказал себе докупить завтра, а пока раздумывал, сделать или нет новую закрутку. Марихуана не доставляла ему удовольствия. Она не поднимала настроения. Наоборот: замораживала его, даже появлялось ощущение, что на виски ему положили лед. Порой это было для него уж слишком.

Тем не менее он курил травку. И время от времени это сильно влияло на его мозг. Если в голову ему приходила мысль, которую следовало записать – нечто такое, например, что казалось абсолютно ясным ночью и непостижимым наутро, вроде «трехглазой любви», – он обнаруживал, что мозг следит за ходом мысли, а мысль следит за рукой, а рука – за карандашом, а карандаш – за бумагой, и бумага вдруг таращится на него с недоброй усмешкой: «Ты спятил, дружище». Мэрион пытался порвать с марихуаной. Два-три месяца назад был период, когда он перешел на героин, но результаты были невообразимы.

Раздался стук в дверь, и появилась Бобби. Было известно, что двери у него никогда не запираются, и он твердо держался этого правила. Однако немало было людей, которых Фэй боялся: достаточно он всего натворил, и его не отпускал страх. Много ночей он лежал без сна, прислушиваясь к звукам, доносившимся из пустыни, к рыку редко появлявшихся зверей, вою ветра, шуршанию шин автомобилей, и сердце его усиленно билось от злости на свой страх. В наказание себе он никогда не закрывался на засов. Мысль, что он никогда не должен запирать дверь, пришла к нему однажды ночью, когда он ворочался без сна в мокрой от пота постели.

– О нет, – вслух произнес он, – неужели я должен такпоступать?

И обдумывая, как проявить снисходительность к себе, решил никогда больше не запирать дверь.

Бобби чмокнула его в щеку. Так было принято у бесталанных девиц по вызову. Им нравилось изображать из себя королев в студенческих сообществах, и Мэрион наблюдал, как новенькие перенимали манеры старожилов.

– Какую чудесную я провела ночь, Мэрион, – сказала Бобби.

– Еще бы, – произнес Мэрион, – получила пять сотен.

– О, я не об этом. Он был так со мной мил. Сказал, что дает их мне взаймы. И, знаешь, Мэрион, если подфартит, – пообещала Бобби, – я ему их верну. – И не отрывая от него взгляда, принялась кружить по комнате, пересаживаясь со стула на стул. Бобби была высокая и, пожалуй, слишком тощая для девицы по вызову, лицо у нее было бледное, серьезное, несовременное. – Чудесная у тебя берлога, – сказала она.

А он снимал меблированный дом и считал, что тут совсем не много от него. Современная мебель, на его взгляд, была такой же безликой, как камни и кактусы в пустыне.

– Так как же все прошло? – спросил он.

На самом-то деле это его не интересовало – он собрал такую информацию обо всех в Дезер-д'Ор, что новый человек едва ли мог внести изменение в статистику. Фэй задал вопрос по обязанности, как профессионал.

– Просто чудесно. Я по-настоящему переживала, – сказала Бобби.

Вот в этом Мэрион сомневался. Последнее время ему стали нравиться холодные женщины, но Бобби он находил не просто холодной – самый акт был для нее кошмаром, и хуже всего, что она даже не осознавала это. Губы ее тронула сухая улыбка маленькой девочки.

– Пережила на всю катушку, – подсказал Мэрион.

– Взмыла до небес.

– Да, – сказал Мэрион. – Айтел знает много всяких штучек.

– Дело не в штучках. По-моему, Чарли неравнодушен ко мне. Ты и представить себе не можешь, какой он милый.

– Он в самом деле милый мужик, – сказал Мэрион.

– Он такой был смешной, когда увидел детей. Вейла проснулась и начала плакать, так он взял ее на руки и стал качать. И, клянусь, у него были слезы на глазах.

– Это было до того, как он тебе заплатил?

– Да.

– Ну, что тут скажешь? – произнес Мэрион.

– А вот тебя славным не назовешь, – сказала Бобби. – Ты не понимаешь. Я была сегодня в такой депрессии. Думала: не умею я, наверно, как следует заниматься этим делом, и Чарли Айтел так здорово меня подбодрил. С ним чувствуешь себя… человеком.

– Когда, сказал он, снова увидится с тобой?

– Ну, он ничего точного не сказал, но по тому, как улыбнулся, когда уходил, я думаю, через денек-другой.

– Пять сотен, – произнес Мэрион. – Учитывая, что одна треть идет мне, а две трети тебе, ты должна мне сто шестьдесят семь. Могу дать сдачу.

– Мэрион! – в изумлении воскликнула Бобби. – Я считала, что должна тебе всего семнадцать долларов. Ведь он же должен был оставить только пятьдесят,верно?

– Одна треть мне, две трети тебе – так положено.

– Но ведь я не обязана была говорить тебе, сколько он мне оставил. Ты наказываешь меня за то, что я такая честная.