Ольга, или семь мгновений весны

– И еще - жара на улице под тридцать, а ты в черной куртке

шастаешь. Хоть здесь бы снял...

– И то правда, - ответил я и снял куртку. С нее началось, но

ей не закончилось. Потом мы опять общались с диваном, и Оля, опираясь

рукой на мой живот, просто сказала:

– Как хорошо, что ты есть, и сейчас тут со мной. Вот повезло,

что встретились...

Я мог лишь сказать точь-в-точь то же самое, а по-другому

ответить не мог - впервые в жизни не подбирались слова.

А потом они, слова, стали на некоторое время не нужны.

Кто-то говорил мне, что нет лучше музыки для любви, чем "Битлз".

Он явно не пробовал "Наутилус".

Утром... утром я вынес мусор, сходил за какой-то мелочью для

Ольги в киоск, ненадолго смотался домой. Потом мы шатались по городу,

посидели пару часов на скамеечке в парке Пушкина, вальяжно развалившись

и болтая ни о чем. Сьели мороженое по пути к "Уралу". Посмотрели пару

раз "Узника", и еще какую-то дребедень. На этот раз уходили из зала

последними, обнявшись как брат и сестра. До ее дома доехали на

троллейбусе - принципиально. Я сходил на асфальт, как коммандос во

вьетнамские джунгли... но все впустую - обычная, залитая красным светом

заходящего солнца городская остановка, кишащая людьми. Подал ей руку

но она спрыгнула, опершись на плечо.

Потом мы сидели у нее дома - некоторое время, достаточное для

отдыха после бесцельной ходьбы-брожения по улицам. Сидели, взявшись

за руки и касаясь друг друга лбами. Уже ничего не нужно было говорить.

Я был счастлив... мне казалось, что так будет всегда и еще много будет

таких вечеров.

Спал я дома - крепко, как покойник. Когда приподнял голову от

подушки, солнце уже вовсю жарило в стекла - полдень. Чертыхаясь,

оделся и побежал. Дом наконец-то нашелся сразу.

Дверь открылась почти синхронно со звонком... и занесенная для

шага вперед нога зависла в воздухе, а улыбка и готовые сорваться с

языка слова застряли в горле.

– Тебе кого?
– спросил меня незнакомый мужик лет сорока, в

расстегнутой голубой рубашке, с клочковатыми пучками волос по

сторонам сильно сплюснутой с боков головы.

Целых полсекунды на то, чтобы хоть что-то сообразить, стереть

с лица нелепую улыбку.

– Мне - Ольгу.

– Ольгу...
– он оглянулся назад, в коридор, снова посмотрел на

меня, не уходя с прохода, - а ты ей кто?

Эмоции скрутились, приобрели обратную полярность. Почти не

думая, я качнулся вперед к нему, оскалился:

– Я ее друг. А ты?

– Ну-ну, - буркнул он, отступая назад. Попытка закрыть дверь не

удалась - я подставил ногу раньше, чем он подумал о ней. Медленно

закипала холодная ярость.

– Оленька!
– крикнул он назад, в комнату бабки, в полуоткрытую

дверь.

"Оленька"... Ах ты п-падаль...

В двери появилась Ольга, одетая в глухой серый костюм. Глаза

ввалившиеся, голова опущена. Увидела меня - и отблеск света скользнул

по лицу. Потом посмотрела на мужика, на меня, заметила наши напряженные

позы, оценила ситуацию.

– Ты знаешь этого молодого человека?
– фальцетом вопросил он.

Оля вошла в коридор, отстранила его.

– Да, - устало промолвила, - я знаю этого молодого человека.

И - уже мне, открывая дверь:

– Пошли поговорим...

Пока мы спускались пролетом ниже, голова высунулась и укоризненно

проквакала:

– Ну-ну... то-то мать обрадуется...

– Только попробуй, - не оборачиваясь, проронила Ольга.

Там, на заплеванной лестничной площадке, она достала сигареты.

Крепко затянулась, щурясь, посмотрела в узкое окно подъезда, в сторону

от меня. Сейчас ей можно было бы дать на глазок и двадцать пять... и

даже тридцать.

– Бабушка померла, - глухо сказала, - сегодня ночью...

Во второй раз за несколько минут я подавился словами.

– Сочувствую, - так же глухо отозвался после непродолжительного

молчания. И немного подумав, добавил: - ты долго этого ждала, правда?

– Что?
– она вскинулась, сигарета задрожала в пальцах.

– Сочувствую, говорю... "Скорая" небось летела как на крыльях...

но самую малость не успела. Полчаса где-нибудь. Или час.

Пощечины я ждал, и потому без труда отбил тонкую руку. Не давая

ей опомнится, громко выпалил, почти крикнул:

– Кто этот лысый хрен? Что он тут делает?!

– Как... как ты можешь так говорить...

– Могу! Я его чуть не поцеловал с разбегу!

– Не про то... про бабушку...

– Она уже не была человеком, - жестко отвечал я, - это было

растение. Поэтому мне плевать. Оставлять тебя один на один с ней

безнравственно. Я не имею чести знать твою мать, но она мне уже

крайне не нравится. Это ее долг, а не твой...

Оля тихонько всхлипывала.

– Я... любила ее... действительно. Бывало, прибегу к бабе

Лене в комнату, а она меня обнимет, на коленки возьмет... поцелует,

погладит...
– и черты Ольги исказились, она пыталась отвернуться. Это

был самый страшный вид плача - почти беззвучный, сжигающий человека

плач без слез.

Я сжал зубы, проклиная себя.

– Ладно, Оль, не надо... прости...

Она плакала уже у меня на груди, тихо, но уже не жалея слез.

Открылась рядом дверь, выглянула девочка лет одиннадцати, уронила

нижнюю челюсть, закрыла дверь обратно. Я гладил Олины волосы... и

все же беспокойство не отпускало. Когда всхлипы стали чуть тише,

я бережно отнял ее лицо от куртки, и спросил, держа его в ладонях:

– А этот... дядя... кто такой, а?