Ольга, княгиня зимних волков
Шрифт:
Сейчас у него вид был почти насмешливый: никто не сказал бы, что именно к нему и его семье обращены эти нападки. Сам Мистина прекрасно знал – как знал Ингвар и кое-кто из его ближней дружины и киевских бояр, – что без Мистины Ингвару не бывать князем Русской земли. Именно их, Свенгельда и Мистины, руками был устроен тот переворот, после которого Олег Моровлянин с остатками своих людей покинул Киев, уступив стол мужу своей тетки Эльги. И уже поэтому Ингвар никогда не пойдет на пересмотр договора, заключенного изгнанным князем в пользу его, Ингвара, старика воспитателя.
Но сейчас, девять лет спустя, в такие подробности уже не принято было вдаваться. Забылся несчастный священник отец Килан, обвиненный в кровопийстве, погром двора старого князя Предслава, сражение, где сам Олег Моровлянин
– Годима, тебя что, чарой обнесли? – дружелюбно и лишь чуть-чуть насмешливо окликнул Мистина, когда шум после княжьего окрика поутих. – Возьми мою. – И не шутя протянул в сторону дружинного стола собственный золоченый кубок с самоцветами, тоже из ромейской добычи. Такие подавали только приближенным князя. – Мне не жаль. Хочешь, отдам тебе свой кафтан, – он даже взялся за отворот малинового шелка, будто намереваясь снять, – если ты чувствуешь себя обделенным. Мы ведь братья, у нас одна мать – русская дружина, и один отец – русский князь. Князь Ингвар. И пока мы стоим друг за друга, как братья, все золото и все цветное платье от Бьёрко до Серкланда будет нашим. А вздумаем кусать друг друга – не удержим и холщовых портков на заднице! И много, много людей ждут наших свар, как величайшего для себя счастья. Но, думается мне, за этим столом у них не найдется пособников. Олег Вещий стал тем, кем он стал, потому что объединил русь и славян. Мы все – наследники его славы. Все, кто сидит за этими столами и кто сейчас качается в лодьях по всем русским рекам. Я – человек князя Ингвара и получаю от дани и добычи ровно столько же, сколько любой другой в дружине с теми же заслугами, кто бы он ни был: из варягов, полян, радимичей, саваров, хазар. Мы все здесь – русь, и мы все – братья. Выпьем за наше братство, что делает нас непобедимыми!
С этими словами он поднялся на ноги и высоко вскинул свой кубок; рослый, в ярком кафтане, с драгоценным золоченым кубком в поднятой руке, он был похож на горящий факел.
– За русь! – привычно рявкнул он.
И дружина, в невольном порыве вскочив, так же привычно рявкнула в ответ:
– За русь! Слава!
– За князя Ингвара!
– За князя Ингвара! Слава!
– За княгиню Эльгу!
– За княгиню! Слава!
Поднялся оглушительный шум: все кричали, пили, колотили по непокрытым дубовым столам рогами, чашами, рукоятями ножей. Казалось, кровля старой постройки не выдержит этой бури и рухнет.
Альдин-Ингвар бросил взгляд на верхний край стола: князь смотрел на это буйство, тоже стоя, крепко упираясь широкими кулаками в столешницу, с решительным видом, будто ему прямо сейчас предстояло вести дружину в бой; княгиня рядом с ним прижимала руки к груди. Раскрасневшаяся, с горящими глазами, она тяжело дышала и смотрела куда-то в пространство, точно видела там нечто, доступное ей одной.
Наконец все выпили, снова уселись, поуспокоились. Воеводша Ута сделала знак челяди, отроки и девки побежали вдоль столов с кувшинами и кринками, снова наполняя кубки, рога и чаши. Верхнему краю доставалось красное ромейское вино, ближней дружине – стоялый мед, разгонной – пиво. Внесли новые блюда с жареным мясом и курами, корытца с кислой капустой, солеными грибами, рыбой, хлебом. Еды и питья было вдоволь, только глупец стал бы жаловаться. Глаза горели, сердца стучали, и никто уже не помнил, что предшествовало речи чародея Мистины.
Нет, кое-кто все же помнил.
– Живет он так же, как все
живут… – пробормотал сидевший рядом с Альдин-Ингваром старый боярин Ждивой. – А ты поди к нему на двор да погляди, как он живет…Но в шуме наполняемых чаш и общего движения никто его не услышал.
Застольные разговоры пошли своим чередом.
– Что, Остряга, скоро на ромеев-то пойдем? – окликнул Острогляда Стемир.
Шутка была многолетней давности, однако кмети за столами привычно отозвались смехом.
– Не у меня теперь спрашивать надо! – ухмыльнулся Острогляд. – У сына моего младшего, Буяшки, он в тот год родился.
– И сколько ж твоему сыну? – продолжал подшучивать Стемир.
– Два года как подстригали. Стало быть, пять годочков ему! Пока тридцать исполнится… – Острогляд поболтал рукой в воздухе, обозначая беспредельность этого времени. – Ни тебе, старинушка, ни даже мне на ромеев не ходить больше! Сыновья да внуки мои пойдут.
– Эх, жаль! – Стемир в озорном отчаянии хлопнул себя по коленям. – С двумя князьями ходил я на ромеев, думал, еще схожу!
Все засмеялись: было ясно, что Стемир слишком стар для каких бы то ни было походов.
– До отхожего места сходи, пока ноги носят! – завопили на нижнем краю стола, из среды непочтительной разгонной дружины. – Скоро и того уж не сможет, а все туда же ему – на ромеев!
Но в этих голосах звучала и зависть. Молодые, получившие оружие в последние годы, завидовали старшим, кто сумел поучаствовать в походах и привезти добычу. О том, что из первого похода на ромеев князь Ингвар вернулся разбитый, с малым остатком своей дружины, а горстка уцелевших из прочего войска воротилась в Киев и вовсе три года спустя, сейчас никто не вспоминал. Помнили второй поход, завершившийся более удачно и приведший к возобновлению выгодного для руси договора. Может, ромеям и недорого обходились эти уступки варварам, обеспечивающие империи покой хоть с этой стороны. Но здесь, где каждая шелковая рубаха была сокровищем и пять поколений передавалась по наследству, успех похода считался сказочным. А старый Стемир, успевший сходить за море и с Олегом Вещим, и с Ингваром, хлебнул столько славы, что сейчас мог лишь презирать этих горлодеров. Всякий из числа разгонной дружины спал и видел перейти в ближнюю дружину, где жизнь спокойнее, содержание богаче, к князю ближе, чести больше.
– Да ну неужто будем столько ждать? – кричали оттуда. – Пока тридцать лет пройдет, мы и сами только до отхожего места и дойдем своими ногами!
– Княже, веди нас опять на ромеев! Им-то небось семи лет хватило жирком обрасти!
– Враз бы и мы все в ромейское платье оделись!
– А Свенельдовых не возьмем! Им и так довольно!
– Точно! Свенельд свою добычу на три жизни вперед уж взял!
Дружина снова начала волноваться: пиво и мед ударяли в головы.
– На ромеев! На ромеев, княже! – нестройно голосили на нижних концах столов.
– Да смолкни ты, Гуляйка! – Боярин Боживек, хмуро слушавший этот вой, вдруг метнул обглоданную кость, так что она ударила о стену над головой кого-то с того конца стола; княгиня в ужасе всплеснула руками, испугавшись, что замарают и повредят драгоценную паволоку. – Раззявил жерло и давай реветь! Да кто вас пустит на ромеев? Нарушь мы договор – купцам нашим больше там прокорма не видать, да и на порог не пустят! Все тогда в шкурах ходить будем вместо паволок!
– Княже, уйми ты этих дураков! – поддержали и другие бояре. – Докричатся до беды. Договор у нас, торгуем, все бы хорошо! Паволок им мало!
– Вам-то не мало! – вскочил с места Гуляй, из младших воевод разгонной дружины. – У вас-то вон сколько добра, хоть каждую свинью во дворе в ромейское платье одеть! А мы – как собаки, зимой в полюдье, летом в степь, ни дома, ни бабы, ни сынов, ничего! Так и помрешь где-нибудь – никто не вспомнит, где закопали, да и некому будет вспоминать! Сами живете хорошо, а для других жалко!
– Да поймите вы, дубье березовое – не сможем с ромеями торговать, и вас кормить не на что будет! – втолковывал ему и товарищам старший Гордизорович, Добылют. – Вон, княжьих бобров да куниц из Волховца привезли, теперь ромеям продадим, ногат получим, вас же кормить и одевать. А иначе куда – есть будешь этих бобров, что ли?