Ольга, королева русов

Почти то же самое произошло в отношениях с великой княгиней. Она тоже сменила милость если не на гнев, то на легкое — пока, женщины переменчивы! — раздражение. Правда, княгиня Ольга — прежде всего именно женщина, и улыбчивая лесть в конечном счете всегда пробьет себе дорогу к ее сердцу. Именно — к сердцу, а не разуму; хотя королева русов очень умна, но женщины интуитивно руководствуются прежде всего понятиями «нравится» — «не нра-вится», а уж потом разумом и логикой происходящих событий.

Византийский двор всегда был паучьим гнездом. Кто только не ткал в нем своих тенет, надеясь заполучить крупную добычу, которой хватит не только на собственную распутно-роскошную жизнь, но еще и останется внукам и правнукам! Заговорами сбрасывали с тронов императоров, меняли полководцев, отправляли в изгнание целые семьи и кланы. В огромной лоскутной империи занимались тайной войной куда чаще и куда с большим энтузиазмом, нежели войной внешней.

Асмус не был интриганом от природы. Однако все правила детства и навыки юности привели к тому, что он свободно плавал в гнилом болоте интриг, подсиживания и откровенной лжи. Способности, данные ему от рождения, постепенно заглохли в его душе, заросли сорняками притворства и густой жгучей крапивой изначального неверия в человеческую искренность, честь и личную порядочность.

Свенельд, постоянно соприкасаясь с пограничными областями Византийской империи, отлично разобрался в способах ее управления. С его точки зрения, Империя грызла саму себя изнутри, постепенно, слой за слоем разрушая основной фундамент государства.

Правящая знать кочевых племен тоже была и коварна, и лжива, и изворотлива. Однако существовала определенная грань, которую не осмелился бы перейти никакой степной владыка. Такой границей степного коварства была клятва рода. Именно рода, а не ее отдельного представителя. И за нарушение ее род обязан был сам наказать клятвопреступника и делал это неукоснительно, присылая оба уха и язык этого человека тому, чьи надежды на честь он не оправдал.

Свенельд любил степь, дружил со степняками, держался с ними либо на равных, либо почтительно, если встречался со старым человеком. И степь доверяла ему.

Свенельд не любил и не доверял Византии. Юношеские восторги по поводу ее высокой культуры кончились быстро и, в общем-то, безболезненно. Свенельд сам разобрался, что эта, корнями уходящая в Элладу культура — всего лишь фасад насквозь прогнившего здания, кое-как сооруженного из обломков былого могущества.

Асмус был умен, чуток и наблюдателен. Он понимал, что воевода не доверяет ему, потому что привык не доверять ромеям, но поначалу по какой-то причине не выдавал своего коренного недоверия, относясь к византийцу вполне благожелательно. Почему произошел поворот в его душе, Асмусу было неясно, и он сейчас мысленно перебирал собственные оплошности, которые могли послужить толчком к этому повороту. А тут — эти жеребцы со своими дружинными побасенками…

Что— то разладилось в доселе таком продуманном и четком плане обретения имени и положения на чужбине. Да, он, приговоренный к смертной казни, был продан, как раб, с торгов в Царьграде. Такое практиковалось неоднократно, но только для осужденных особого круга. Круга знати. Она выкупала родича, кто-то клал в карман солидный куш, выкупленному жаловали свободу и отправляли служить на границу огромной империи, подальше от дворцовых глаз. И все были довольны.

А его, благородного всадника Асмуса, выкупил Кисан. И послал служить, а практически подарил его великой княгине. Ладно, у него есть придворное звание с правом ношения меча, есть те, кто перед ним пресмыкается и кто его ненавидит, есть уже сложившееся право докладывать великой княгине то, что он предпочитает доложить лично. Есть все признаки власти. Признаки. А власти— нет. Он— советник, которого слушают вполуха, доверенный, которому не доверяют, личный порученец, которому поручают сопровождать молодых дружинников да передавать свои впечатления о беседах званых и незваных гостей великой княгини людям, которые при этом делают вид, что они ничего не знают.

Может быть, Свенельд чисто по-мужски приревновал его к княгине Ольге? Что же, это вполне реально. Королева русов выделила полураба-полузаложника из всей своей челяди, даровала ему звание личного дворянина, допускает до бесед с глазу на глаз, что, конечно же, известно воеводе. Он получил блестящее воспитание в отличие от полуграмотных вар-варов-русов, не говоря уже о славянах. Он вращался среди придворной знати Византии, он хорошо сложен, изыскан в беседах, красив лицом, в конце концов… Куда ведет эта тропа?…

Если бы это все происходило с ним в Византии, Асмус точно знал бы, куда она ведет. В украшенное золотом высокое седло полководца. Но эти варвары мерили иными мерками.

Свенельд смеялся только в кругу своих самых близких друзей детства. Да и то чрезвычайно редко. Но он бы расхохотался в голос, если бы узнал, куда тайные мысли привели нарядного ромея.

3

Воевода был прежде всего — воеводой. Он им родился, он любил и гордился своим делом и своим мастерством. Он научился быстро и точно разбираться в людях, потому что от этого зачастую зависела судьба как его самого, так и его дружины. Особенно в степи, в оторванности от родной земли, в окружении чужих людей, которые относились к нему в лучшем случае терпимо и всегда выжидательно.

Асмуса он раскусил довольно быстро. Да, смелый, да, слову верить можно — до известного предела, разумеется, — да, умеет, если надо, понравиться и даже убедить в чем-то, нужном прежде всего ему самому.

Когда эта мысль пришла Свенельду в голову, он внутренне вздрогнув. Нарисованный им в уме характер ромея показался вдруг характером соблазнителя, перед которым не устоит ни одна женская душа. И мгновенно подумал о княгине Ольге.

Он любил ее, а значит, представлял прежде всего женщиной. Не умной и горделивой дочерью конунга русов Олега, не полудетской королевой русов, не супругой Великого Киевского князя, а — женщиной. Причем женщиной, напичканной такими тайнами, что воеводе стало жарко.

Может быть, это чувство и называлось ревностью. Ревность — страх потерять что-то чрезвычайно ценное, невероятно дорогое, лично принадлежащее мне. И недоверие к тому, кто олицетворяет это, будь то мужчина, женщина или ребенок. Как бы там это ни называлось, но, ощутив возможность потери, Све-нельд иными глазами взглянул на византийца.

Опытный придворный сердцеед Асмус верно определил причину вдруг изменившегося отношения воеводы к нему. Причина была вычислена правильно, только не вытекала из тех следствий, которые предполагал византиец.

Свенельд встретил его сухо. Куда суше, чем это допускалось во взаимоотношениях киевской знати.

— Свободен. Княгине передашь, что я жду ее решения. Только ее. Если голоден, скажи моей челяди. Ступай.

Асмус вышел в полной растерянности. Молча сел в седло, замер, точно боялся, что все мысли растрясутся во время скачки. И довольно долго не трогался с места, стараясь успокоиться и начать более или менее хладнокровно прикидывать, что же вдруг произошло с обычно очень выдержанным воеводой.

— Что-нибудь не так? — спросил старший стражи.

— Задумался, — сказал Асмус, трогая коня. — И, кажется, все понял.

Он понял то, что его устраивало. Свенельд взбеленился от долго сдерживаемой ревности, только и всего. И, успокоившись, византиец перевел коня на походную рысь.

А пока он размышлял о причинах, воевода с доброй улыбкой объяснял братьям, зачем он возвращает их в княжескую дружину и чего ожидает от них в самом ближайшем будущем.

— Вы очень правильно поступили, когда подняли шум среди воинов, что мои дружинники изодеты, а княжеские ходят в сермяге. Это вынудило князя Игоря решиться на поход, который ему ничего не сулит. Вы слышали об этом походе?