Ольга Яковлева

— Ну что? Ни жива ни мертва? — усмехнулся Генка. Она сердито пожала плечами, не стала отвечать. Знал бы этот Огоньков, каково было войти в чужой класс, влезть в чужую парту! Хорошо ещё, шестиклассники на труд ушли!.. А потом надо было красться через всю школу с двумя портфелями. А почему с двумя? Любой спроси — вот тебе и попалась!.. А потом надо ещё было пройти мимо нянечек, что разговаривали, стоя у входных дверей!..

Но странно, никто даже не посмотрел на неё. Несёт человек два портфеля — значит, так и надо. Лишь один мальчишка (совершенно чужой, не из их далее школы, кажется) крикнул вслед:

— Профессорша! В одном портфеле двойки, в другом колы!

Но это уж было что… Ерунда!

Огоньков легко взял оба портфеля в одну руку, сказал:

— Пойдём к нам, с дедом повидаешься.

Лифт он почему-то не вызвал. Потопали пешком по широкой и пологой лестнице. Огоньков рассказывал:

— Гога на меня орёт…

— Какой Гога?

— По рисованию… Орёт: «Без родителей не пущу!» А родители мои на том свете. — Огоньков криво усмехнулся. — Да что я ему, объяснять буду? Повернулся и ушёл.

Ольга вздохнула. Сбоку снизу вверх глянула на Огоньков а. Лицо у него было злое.

— Подходит Карпова: «Огоньков, тебя вызывают на совет дружины». Воскресенский, прилипало: «Пора, Гена, за ум браться». Я бы с ним поговорил один на один!..

Ольга не знала ни Карпову эту, ни Воскресенского, ни других шестиклассников, про которых говорил Генка, всё время как-то небрежно, зло, Ольге тяжело было слушать его. И чувствовала она: так не бывает, чтобы целый свет был виноват против одного человека. И когда Огоньков снова начал свою злую руготню, она прямо так ему и сказала.

— Много ты, я вижу, знаешь! — Генка обиженно дёрнул плечом. — Я ж тебе честно рассказываю, как дело было: один лезет, другой дёргает, третий ещё чего-нибудь!.. А ты говоришь: не бывает.

— А первый кто начал? Ты или они? Огоньков удивлён был её вопросом:

— Первый? Какой первый?.. Не всё ли равно!

— Конечно, нет! — загорячилась Ольга. — Например, я тебя тресну… — Тут Огоньков улыбнулся на её слова. — Погоди!.. Вот я тебя тресну, а ты мне сдачи. И нас к директору. Кто виноват будет?

Огоньков хмыкнул:

— Обоим в дневник и запишут. За драку.

— Ну пускай даже обоим запишут! А по справедливости?.. Кто виноватее — ты или я?

Они стояли уже на площадке перед огоньковской квартирой. Генка подкидывал на ладони ключ от английского замка.

— Ну, тут всё ясно, Оль. Только не всегда же так бывает, что во всём разберёшься до ниток, правда?.. Вот, например, две вещи. Утюг горячий и тряпка мокрая. Что утюгом по тряпке, что тряпкой по утюгу — одинаково получается.

— Что одинаково? — не поняла Ольга.

— Шипение будет! — сказал Огоньков наставительно. — Так же и у меня с этой школой.

— А как же… — Ольга растерялась немного. — А почему ж ты…

Она хотела сказать: что ж ты, мол, не разберёшься. Взял бы да и разобрался раз и навсегда!.. Но Генка, видно поняв её, не дал договорить, перебил на полуслове:

— А почему ж ты?..

— Чего?

— В футбол не играешь.

— Я?!

— Ну ты, конечно! Я-то, лично, играю.

— А мне не нравится. — Ольга удивлённо пожала плечами: зачем он спрашивает? — Я и не умею…

— О! — Генка многозначительно поднял палец. — То же самое и я, понятно?

— Хитрый! — засмеялась Ольга. — То футбол, а то учиться!

— «Учиться, учиться»! — сказал Огоньков раздражённо. — Можно и в другом месте поучиться.

— Не надо тебе в другом! — тихо попросила Ольга.

Ей опять представилось, что она одна в этой школе, а Генки нет. — Оставайся. Учись, да и всё.

— Какая ты милая! — ехидно сказал Огоньков. — Сама бы оставалась, когда за каждую мелочь цепляются! Ты чихнёшь, а на тебя целый горный обвал катится… И не буду я здесь. Из школы сматываюсь, понятно?.. Деду — ни звука!

— Как это «сматываюсь»?

— Рвану в школу юнг в Одессу!

— Ты чего, правда?

— Кривда! — усмехнулся Огоньков. — Конечно, правда!

Господи! Как глупо он придумал. Ольга училась всего лишь во втором классе, но всё-таки знала — в детских передачах слушала, в одной какой-то книжечке даже прочитала, — что всегда мальчишки куда-то убегают. И всегда получается ерунда! Выходит, Огоньков сейчас говорил, как самый обычный мальчишка. Ольга посмотрела на него другими глазами, будто она была старшая, а не он.

— И никак тебя туда не примут.

— Почему это?

— Так тебя там и ждут!

— Ладно!.. Не бойся!..

— И туда экзамены надо сдавать!

— Замолчи ты!.. — Он запнулся. — Дед услышит… Нет, Генка, не потому ты закричал: «Замолчи!», что дед услышит. Просто ответить тебе было нечего!..

* * *

Квартира Огоньковых празднично изменилась. Ольга сперва не поняла, в чём дело. Потом поймала новый запах. Верней, не такой уж новый. Однако поверить себе не могла. Быстро прошла в комнаты… Ой! Вот так чудо! Все окна, и верхушки шкафов, и островки свободных мест на книжных полках, и письменный стол старика ботаники, и даже обеденный стол — всё уставлено было цветочными горшками!

Борис Платоныч ходил по комнатам следом за Ольгой, словно заново любовался своим богатством. Говорил:

— Вот и вернулись! Видишь, какие красавцы! Тут что ни горшок, то и диковинка… Такие умницы!

— Где ж они были? — спросила Ольга.

— Да всё по знакомым, по соседям, — вздохнул старик ботаники. — Скитались кто где…

Он говорил о растениях, как о людях почти!..

— Деду врач сказал, — пояснил Огоньков, — что от цветов сердечникам вред, а если ещё астма… — Огоньков рукой махнул, помолчал. — Вот мы и отдали временно. А вышло, без них он ещё хуже извёлся.

Старик ботаники смущённо хмыкнул, словно Огоньков его в чём-то уличил.

— Я теперь и на воздухе больше бываю, — сказал Борис Платоныч, как будто оправдываясь. — Я ведь на пенсию, девочка, вышел. Уж теперь на окончательную! (Сердце у Ольги сжалось.) Геня мне обещал в школе выправиться… И по его словам… — Старик ботаники выжидательно посмотрел на Ольгу.

— Говорю же, всё путём! — быстро включился Огоньков. — Кончай, дед, свою бодягу!

Ольгу такое зло взяло на этого Огонькова! Сам же обманывает и сам же ещё орёт!.. А старик ботаники, как всегда от огоньковского крика, растерялся, голову опустил и тихо вышел из комнаты. Странно было на него смотреть и жалко. Не умел он ссориться и никого, видно, не умел воспитывать, кроме своих цветов…