Олива Денаро

Лучшие воспоминания детства! Нардина и дон Вито Музумечи, убежище от летнего зноя в тени огромного дерева у порога столярной мастерской, запах пилёной древесины – кедра, ореха, вишни, каждый раз новый, голос Нардины, зовущий обедать, а после – прикрытые по жаре ставни в спальне...

Неужели всё это может снова достаться мне, подумала я. Неужели Саро до сих пор способен, взглянув в небо, увидеть там облако в форме морленя? И ответила:

«Нет, Саро. Не сейчас. Ещё не время».

Саро молча коснулся моей руки и ушёл. Через пару дней я написала заявление на перевод, запечатала в конверт и даже положила в сумку, но шли недели, а до почты я так и не дошла. Зато через месяц заскочила в мастерскую и попросила Саро зайти снять мерки для встроенного шкафа. Несколько дней я следила за тем, как работает, – молча, ни о чём не спрашивая. Время для нас двоих летело быстро, редкие фразы тонули в тишине, а я, глядя на точные, скупые движения его рук, подгонявших доски, думала, что с легкостью доверю ему свои кости, хрящи, кожу и даже поры на ней. А он станет обращаться с ними так же бережно.

Когда работа была закончена и он спросил, какой цвет я предпочитаю, я лишь пожала плечами, как в тот раз, когда ты, папа, повёл меня в кондитерскую за сладостями. Я ведь так и не привыкла высказывать свои желания.

Саро почесал щеку, и мне вдруг снова ужасно захотелось узнать, правда ли его родимое пятно на вкус напоминает клубнику.

«Ну, а если бы это был твой дом, какой цвет ты бы выбрал?»

«Мне нравится так, как есть, – ответил он. – Разве что маслом пройтись, чтобы фактура заиграла», – и принялся рыться в горе банок с краской, стоящих на полке.

«Тогда пусть будет такой, как есть», – улыбнулась я, хватая кисть. Счастливая, как та девчонка, что красила вместе с тобой курятник.

75.

Твоя мать никак не могла взять в толк, с чего бы это её дочь тянет к мужским занятиям. Но, как говорится, каждому своё, а судить один Господь вправе. Возьми хоть Мену: как только та ни настаивала, чтобы Лия занималась балетом! А в девчонке вдруг проснулась страсть к теннису. И что тут возразишь?

Вот и сейчас, гляди: проезжаем мимо церкви, где тебя крестили и причащали, а мать твоя глаза опускает и будто ищет что-то в сумке, а руки впустую шарят. Что же, я её с полужеста не пойму, после стольких-то лет?

«Не люблю торжества», – сообщила ты по телефону, уже постфактум. О церемонии нам рассказала Мена, узнав от матери. В шесть утра, когда церковь ещё пуста, в присутствии всего пары свидетелей – Норы и Нардины. После благословения дона Иньяцио вы разошлись по домам: Саро – в мастерскую, ты – собираться в школу. Цветы из букета раздала своим ученицам, поиграла со ними в «любит не любит». Тут уж твоя мать смириться не могла: да как же это так, тайком, даже без исповеди, без причастия из рук Господа нашего! А платье, а приданое?

Амалия вздыхает и снова смотрит в окно. На память о церемонии не осталось ничего, даже фотографии. Не было ни рыдающей от избытка чувств матери на первой скамье, ни братьев-сестёр в качестве свидетелей, ни школьных подруг, ни Лилианы, несущей шлейф, ни родственников жениха, засыпающих новобрачных рисом на ступенях церкви, ни органа, ни хора, ни запаха ладана, ни служек, путающихся в слишком длинных облачениях.

И я не вёл тебя под руку к алтарю, чтобы вручить жениху. Ты вручила себя сама. Вернее, вы вверили себя друг другу. К добру ли, нет: разве отцовское дело судить? Похоже, набраться смелости отдать себя мужчине ты смогла только вдали от чужих глаз. Включая мои.

75.

К дону Иньяцио мы шли под руку, как будто уже успели стать мужем и женой и решили нанести ему визит только ради того, чтобы сообщить эту новость. Нора расплакалась – главным образом, кажется, потому, что рассчитывала на мою поддержку, а теперь осталась последней старой девой в городе. Нардина накануне вечером сходила в парикмахерскую, сделала завивку и даже накрасила ногти, хотя на рассвете в пустой церкви её усилий всё равно бы никто не оценил. Думаю, прожив столько лет общепризнанной уродиной, она решила, что прихорашиваться можно и для себя самой. А вот очарование дона Вито Музумечи с годами поблекло, будто выцвело. Время, проведённое вместе, сблизило их: как хлебный мякиш размывает чёткие карандашные линии, так старость смягчила её недостатки, а его красоту словно подёрнула дымкой. На церковной скамье они сидели рядышком, держась за руки, и в кои-то веки не обращали внимания на мнение соседей.

Саро побрился, я воспользовалась румянами, чтобы скрыть усталость.

Ночью мне не спалось. Было жарко, и уже незадолго до рассвета я вышла на балкон подышать тянущей с моря прохладой. Но тут другой звук вмешался в мерный рокот волн, бьющихся о скалы, звук резкий, ритмичный. Выглянув на улицу, я заметила возле крыльца тёмную фигуру: это синьорина Панебьянко, вооружившись метлой, подметала дорожку перед домом.

«Донна Кармела, – окликнула я её, – что это Вы делаете в такое время?»

Она подняла голову, и седая коса, обвивавшая голову, блеснула в тусклом свете луны.

«Прости, красавица моя, если разбудила».

«Да ради бога, я уже встала, никак не могла уснуть. А Вы?»

«Вот, видишь, улицу подметаю, – проворчала она. – Невеста же пойдёт! Платье должно быть белее белого!» А после поднялась, чтобы уложить мне волосы.

У дверей церкви Саро шепнул мне:

«Если выходишь за меня из сострадания вот к этому, – он кивнул на свою правую ногу, – лучше скажи сразу. Нет, я не против, но хотелось бы знать».

«Ну а ты?» – спросила я в ответ. Он молча взял меня за руку, и мы двинулись к алтарю: колченогий и бесстыдница.

В нашу первую брачную ночь мы с ним просто лежали рядом в постели, держась за руки. Мне нужно было узнать это тело, приручить его, как дикого зверя. Я наблюдала за ним, пока он спал, принимал душ, одевался, а когда поутру брился, не могла оторвать взгляд от спелой клубники на скуле, которую с самого детства хотела попробовать на вкус. И с каждым днём мне всё сильнее казалось, что как в Саро-ребёнке всегда угадывался Саро-взрослый, так и в Саро-взрослом то и дело проглядывали мальчишеские черты, особенно если смотреть против света. А однажды ночью я сама пришла к нему, словно вдруг обнаружила широкую улицу там, где ожидала увидеть запертую дверь.

Так ведь оно и бывает со страхами: дверь существует лишь до тех пор, пока нам не хватает духу войти.

И всё-таки, па, перейдя на другую сторону площади и оказавшись, всего лишь второй раз за очень много лет, у той же двери, я по-прежнему чувствую холодок страха. «Кондитерская Патерно», гласит вывеска, ничуть не изменившаяся за эти годы. Подхожу к стойке: продавца нет, но из подсобки доносится какой-то шум. Я озираюсь по сторонам, как заблудившаяся курица, прикидывая, есть ли ещё время уйти. Но тут слышатся шаги, и из-за витрины с миндальным печеньем возникает знакомая фигура.

От неожиданности он пару секунд неуверенно моргает, словно никак не может сфокусироваться. В последний раз, когда мы виделись, почти двадцать лет назад, его лицо светилось гордостью победителя: он оказался сильнее, влиятельнее и может рассчитывать на закон, который встанет на его сторону, даже когда он оступится.

Взгляд Патерно, мазнув по мне, останавливается на пирожных. Я ждала этого момента с тех самых пор, как ему после смерти отца пришлось вернуться в Марторану. Но нужно было время, нужны были усилия многих женщин, куда более воинственных, чем я, и множество других «нет», выкрикнутых куда громче моего и слившихся с моим в общем хоре. Нужны были годы, сложенные из дней, дни, сложенные из часов, часы, сложенные из минут, минуты, сложенные из секунд ожидания.