Олива Денаро
Шрифт:
У меня не хватает духу сказать, что выходное платье лежит всего в паре метрах от нас, в старом школьном ранце, зарытом в землю под корнями оливы. Солнце стоит высоко, словно на дворе не осень, а ранняя весна. Отец уходит в дом и через полчаса появляется в воскресном костюме, выбритый и причёсанный, могучий и сильный, как греческие боги в книгах синьорины Розарии. Поддёрнув брюки на коленях, он садится на стул у двери и ждёт. Я бегу в комнату, достаю из шкафа жёлтую материну юбку, которую мы с ней на меня подогнали, но надеть я ещё не надевала, натягиваю, выхожу на порог. Отец поднимается, берёт меня за руку.
Мы идём по грунтовке к шоссе. Отец шагает с высоко поднятой головой, приветствуя каждого встречного, будто не приступ пережил, а вернулся богатым и счастливым из долгого путешествия. На площади полно народу: женщины,
— Куда мы идём, па?
— Сегодня ведь воскресенье, верно? А по воскресеньям покупают сладости, — отвечает он, не замедлив шага.
Я, опустив глаза, считаю камни на мостовой: может, тут их и бесконечное множество, зато, как в истории синьоры Терлицци об Ахилле и черепахе, не бесконечно количество шагов. В стеклянную дверь кондитерской бьёт луч солнца, внутрь не заглянуть. Я думаю попросить Мадонну, чтобы его не было за прилавком, но вместо молитвы начинаю бормотать склонения. Первое, единственное число: rosa, rosae, rosae, rosam, rosa, rosa. Если дойду до пятого, ни разу не сбившись, его там не будет. Первое, множественное число: rosae, rosarum, rosis, rosas, rosae, rosis. Ноги едва движутся, увеличивая число мелких, почти муравьиных шагов. Второе, единственное число: lupus, lupi, lupo, lupum… Отец берёт меня под руку, словно вобравшую в себя весь мой вес. А я продолжаю: lupum, lupe, lupo. На нас оборачиваются: ещё бы, воскресший из мёртвых отец с опозоренной дочерью идут воскресным утром купить сладостей у того, кто посягнул на её честь! Третье, единственное число: consul, consulis, consuli, consulem, consul, consule… Третье — самое сложное, потому и цена ошибки выше. Если не ошибусь в третьем, за прилавком будет стоять другой продавец, моя рука снова обретёт лёгкость, муравьиные шаги превратятся в жирафьи, как в той игре, в которую мы в детстве играли с Саро возле мастерской его отца, и мы вернёмся домой, чтобы подальше от чужих глаз отпраздновать исцеление и воскресенье. Третье, множественное число: consules, а дальше? Буквы плывут перед глазами: я успела всё позабыть, повторять бесполезно. Синьора Терлицци недовольно поглядывает на меня из-за кафедры, синьорина Розария отбирает звезду, мать наказывает…
Стеклянная дверь открывается, и я слышу голос отца:
— Добрый день.
Уставившись на небесно-голубой кафельный пол, я пытаюсь отыскать в памяти родительный падеж множественного числа, но ничего не нахожу. Мой разум пуст.
— Добрый? — отвечает мужской голос. — Был добрый, пока вы не пришли. Теперь же, когда я вас вижу, — великолепный.
Но его рокочущий смех разбивается об отцовское молчание.
— Чем могу служить? — угодливо спрашивает он.
— Мы пришли купить сладостей, чтобы отпраздновать моё выздоровление.
Я стою так близко, что чувствую, как вибрируют в отцовской груди слова, прежде чем выскочить и раствориться в воздухе.
— Что ж, в таком случае ничем не могу вам помочь, — заявляет он, роняя лопатку для торта и подходя ближе. Я чувствую запах жасмина.
Отец напрягается, но лишь на мгновение, после чего снова расслабляется.
— Дело в том, что я не могу продать вам сладостей, — добавляет тот. — Могу только подарить.
Вскинув глаза, я вижу его лицо и снова, как во время танца, начинаю задыхаться, хотя на сей раз твёрдо стою на ногах.
— Прекрасная кассата [14] , которая, конечно, очень понравится синьорине, — и он подмигивает, словно в детстве, когда дал мне попробовать рикотты на кончике ножа.
— Спасибо, пожалуй, нет, — отвечает отец. Его голос звучит спокойно, невозмутимо, как если бы мать спрашивала, хочет ли он ещё порцию пасты с баклажанами. Я вырываю руку и начинаю нервно хрустеть пальцами.
—
Вы меня обидите, если откажетесь.— У моей дочери несколько иные вкусы, — говорит отец. — Правда, Олива? Взгляни: чего ты хочешь?
14
Сицилийский бисквитный торт с рикоттой, цукатами и марципаном.
Я принимаюсь разглядывать разноцветные кремовые пирожные на витрине и узнаю за ней руки, державшие меня за талию на празднике.
— Вы говорите, как человек современный, не следующий традициям, предоставляете дочери свободу выбора. Но, знаете, дочери не рассказывают отцам, что им нравится, а что нет. Может, они чего и хотят, да только из уважения к родителям сказать не могут.
— У нас с дочкой секретов нет, — упорствует отец. — Что она решит, то и ладно.
Патерно снимает с витрины торт: огромный, молочно-белый, как платье, которое я зарыла под оливой, искрящийся цукатами. А я не знаю, хочу его или нет. И есть ли у нас с отцом секреты. Редкие слова из словаря — знаю, как вышивать самые тонкие ткани, не оставляя дыр и затяжек, — знаю, как потрошить лягушек — знаю, даже латынь немного знаю, хотя и путаюсь в третьем склонении. Но больше о себе не знаю ничего.
— Дражайший синьор, — а тот явно не из терпеливых, — неужели мы хотим испортить такой великолепный день? Предложив вашей дочери подарок, а это, поверьте, для вас весьма выгодная сделка, я и слышать не желаю о благодарности. Тем более, что некоторым, к моему глубочайшему сожалению, слова благодарности неведомы. Так что послушайте моего совета: берите что дают и приятного вам воскресенья.
Заворачивая кассату в небесно-голубую бумагу с выписанным золочёными буквами названием кондитерской, отмеряя полметра шпагата, хватая ножницы и отрезая кусок, Патерно всё время косится на меня, поэтому я опускаю глаза. Но в тот момент, когда он достаёт ленту, во мне что-то взрывается. Отец протягивает руку — то ли чтобы принять подарок, то ли чтобы отказаться. А может, просто ждёт моего ответа.
— Олива, доченька, этот синьор считает, что сегодня нам к столу просто необходима кассата. Но я потому и привёл тебя в кондитерскую, чтобы ты выбрала на свой вкус, ни с кем не считаясь, — тут отец, обернувшись, распахивает стеклянную дверь, чтобы слышали и собравшиеся снаружи. Потом осторожно, кончиками пальцев, приподнимает мой подбородок. — В общем, решай, не бойся, потому что, по правде сказать, ты ещё никогда не ошибалась. Нравится тебе или нет?
Я вижу руки Патерно, по-прежнему сжимающие ножницы, будто он собирается меня проткнуть. Его губы растянуты в улыбке, но в глазах плещется ярость. Отец снова стискивает правой руку левую, как в тот вечер, после праздника. Ни внутри кондитерской, ни снаружи, на улице, никто не дышит. Слова вылетают из моих лёгких, поднимаются по горлу, вываливаются в рот, скользят по языку, но упираются в стиснутые зубы, и всё, что я могу, — это мотнуть головой.
— Видите? — спрашивает отец.
Патерно, глядя на меня, скрипит зубами, и я чувствую спазм внизу живота, как перед явлением маркиза. Сильную, ноющую боль, которую часто путают с удовольствием.
— Пойдём, па, — шепчу я, выскальзывая за дверь.
24.
Мы выходим из кондитерской с одним крохотным свёртком, который отец вешает на палец. Внутрь он велел положить миндальных пирожных, а после оставил на прилавке деньги, хотя тот к ним не притронулся.
На обратном пути пересуды слышнее: каждый ведь прекрасно знает, каким тоном нужно сказать, чтобы тебя услышали.
— Глядите-ка! Патерно его унижает, а он у Патерно сладости покупает!
— Покупает, говоришь? Да он их в подарок получил: везде выгоду найдёт!
— Нищенский, выходит, подарок: ты свёрток-то видел?
— Не подарок, а унижение!
— У Сальво Денаро кровь тараканья!
— Да если б кто мою дочку при всём честном народе поцеловал, я бы ему два пирога подарил, и размером бы не обидел!
Но отец головы не опускает, глаз под полями шляпы не прячет — напротив, громко приветствует каждого, называя по имени и фамилии. Кто-то отвечает, многие — нет. Я тоже больше не смотрю под ноги: вскидываю голову, даже не пытаясь ускорить шаг. Мы выбрали сладости на свой вкус, заплатили своими деньгами и от чужих людей подарков не принимали.