Оливер Кромвель. Его жизнь и политическая деятельность

“Весь этот план, – продолжает Гардинер, – был не что иное, как плутовство, которого Кромвель не терпел. Ведь он и его солдаты сражались и проливали кровь свою главным образом за свободу совести, а новый, хотя и на старый лад, парламент не представлял бы никакой гарантии для нее. Ничто не могло помешать ему уничтожить по своему благоусмотрению все прежние эдикты”.

Вопрос о самосохранении все решительнее выступал, таким образом, для индепендентов. Возвращаться было некуда; казнив Карла, они сожгли свои корабли. Они погибли бы на другой день после роспуска их армий, а этот роспуск, очевидно, и во сне и наяву грезился парламенту. Он поднимал этот вопрос в феврале, мае, августе 1652 года, и только главнокомандующий войсками, то есть Кромвель, служил ему постоянной, неодолимой помехой.

20 апреля 1653 года была решена наконец участь Долгого парламента. Выведав раньше мнения главных представителей армии, Кромвель убедился, что сильного протеста он не встретит ни с чьей стороны. Простые солдаты боготворили его; офицеры тоже без исключения держали его сторону, причем многие искренне; зять его Флитвуд управлял Ирландией; преданный Монк – Шотландией. Бояться было нечего, разве течения времени, которое могло неожиданно придать парламенту новую силу. Кромвель понял, что медлить особенно нельзя. Итак, 20 апреля вместе с Гаррисоном он явился в палату, разместив предварительно солдат возле Вестминстера, и спокойно сел на свое место. Вен в это время говорил, с жаром доказывая необходимость билля о новом составе парламента. Наконец Вен кончил речь, и председатель готовился отдать вопрос на голоса. Тогда Кромвель встал и обратился к парламенту, сначала в очень почтительном тоне; он воздал должную справедливость его трудам и усердию; но мало-помалу тон его изменился, его голос и жесты стали гневны; он упрекал членов палаты в медлительности, корыстолюбии, пристрастии к личным выгодам, невнимании к правосудию. “У вас, – закончил он, – нет желания сделать что-либо для общественного блага; вы хотите только навсегда удержать за собою власть. Час ваш настал: Господь отступился от вас; он избрал для исполнения своей воли орудия более достойные. Господь руководит мною и повелевает мне делать то, что я делаю”. Вен, Уэнтворт и Мартин быстро встали, чтобы отвечать ему. “Вы, может быть, находите, – продолжал Кромвель, – что моя речь не парламентская? – согласен, но не ждите от меня другой речи”. Уэнтворту удалось наконец произнести несколько слов: “Никогда еще парламент не слыхал подобных слов; они тем более ужасны, что сказаны его служителем, которого парламент, по своей беспримерной доброте, так высоко поставил и сделал тем, что он есть”. Кромвель бросился на середину залы и, надев шляпу, закричал: “Вон! Вон! Я положу конец вашей болтовне!” Он подал знак Гаррисону: дверь отворилась; вошли человек двадцать или тридцать солдат под начальством полковника Уорслея. “Вы не составляете больше парламента! Выходите вон! Очистите место для более честных людей!” Кромвель ходил взад и вперед, топая ногой и отдавая приказания: “Заставьте его сойти!” – сказал он Гаррисону, указывая на председателя, сидевшего в своем кресле. Гаррисон попросил председателя сойти; Ленталь отказался. “Сведите его сами!” – проговорил Кромвель. Гаррисон робко и почтительно взялся за мантию председателя, и тот покорился.

Разогнав парламент, Кромвель вернулся в Уайтхолл. Там нашел он многих офицеров, ожидавших развязки события. Рассказав им о случившемся, он прибавил: “Когда я отправлялся в палату, я никак не думал, что сделаю это; но я почувствовал на себе влияние духа Божия, столь могущественное, что уже не внимал голосу плоти и крови”.

То же самое сделал Кромвель и с государственным советом. Уходя, Брадшоу сказал ему: “Нам известно, как поступили вы сегодня утром в палате, и через несколько часов узнает об этом вся Англия. Но вы ошибаетесь, если думаете, что парламент распущен: никакая власть земная, кроме самого парламента, не может распустить его. Имейте же это в виду”. Все встали и вышли вон. На другой день прохожие останавливались у дверей палаты перед громадной афишей, вероятно, ночным произведением какого-нибудь кавалера, который был рад, что Кромвель отомстил за него республиканцам; на афише было написано: “Отдается внаем пустая палата” [13] .

13

Кстати, образчик официальной прессы XVII столетия. По поводу описанных событий в “Mercurius Politicus” было напечатано: “Вчера лорд-генерал представил парламенту разные причины, по которым он должен в настоящее время закрыть свои заседания, что исполнено. Председатель и члены разошлись”

* * *

Насилие над Долгим парламентом возбудило в Лондоне и во всей Англии только любопытство, равнодушное и насмешливое; ни одной руки, ни одного голоса не поднялось на его защиту.

– Никто не слыхал, – сказал Кромвель в грубом порыве торжества, – чтобы хоть какая-нибудь собака лаяла, когда они уходили.

Все молчали, потому что боялись говорить. Но несомненно, что с этой минуты Кромвель навсегда и окончательно поссорился с республиканцами. Они разочаровались в нем, а дальнейшие его поступки клонились совсем не к тому, чтобы восстановить доверие. Он стремился к управлению. Он хотел править так, как сам считал лучшим. Он искренне верил, что его планы внушены Богом. Видя перед собой страну, измученную и истерзанную десятью годами революционной войны, он прежде всего вознамерился водворить в ней порядок и сделать так, чтобы никто не мешал честному человеку работать и жить. Но этот порядок он водворял круто и деспотически. Не в его привычках было останавливаться перед препятствиями: он ломал их без сожаления. Под его правлением “вольности” Англии отошли в область мечтаний. Он употребил невероятные усилия, чтобы задержать революцию в пределах религиозно-политического переворота и не дать хода ни радикализму, ни мистическому сектантству. Он достиг этого. Его оправдание – то, что нация нуждалась в мире. Предыдущий десятилетний период страшно утомил ее. Во многих местах порвались все социальные связи: каждый день приходилось считаться с шайками грабителей и убийц. Революционный дух, в свою очередь, забегая на несколько столетий вперед, требовал в XVII столетии того, чего Англия напрасно еще добивается и в XIX.

Разогнав парламент и добившись почти абсолютной власти, Кромвель решился ему противодействовать. Республиканцы возненавидели его. Они имели на это причину. Между ними и Кромвелем было глубокое принципиальное разногласие, разногласие идеологов с человеком факта. Нам еще придется подробно разобраться в этом, пока же вот конкретный пример, как постепенно и необходимо менялись отношения политических радикалов к Кромвелю.

С самого начала революции в памфлетной литературе имя Джона Лильборна, “свободнорожденного Джона”, стало попадаться особенно часто. Это был человек несомненно талантливый и страстный. При первом призыве к оружию он вступил в ряды парламентской армии, но в рядах отряда Эссекса ему не понравилось. Он заметил в графе “некоторую религиозную нетерпимость” и “как горячий защитник свободы, как радикал и агитатор” не мог помириться с ней. Он поспешил в Линкольншир к Кромвелю, которого знал как приверженца “дорогой моему сердцу веротерпимости”. С Кромвелем он сошелся очень близко и о своих отношениях к нему выражается так: “Он был моим сердечным другом; он сильно настаивал на моей помощи и побудил меня доставить ему материал к обвинению Манчестера в измене, а этот шаг восстановил против меня всех, кто был связан с Манчестером дружбой и интересом”. Лорду Манчестеру удалось даже устроить дело так, что Лильборн заключен был в тюрьму по обвинению палаты общин в оскорблении чести одного из членов парламента. Однако благодаря прямому вмешательству Кромвеля удалось не только освободить Лильборна из Ньюгетской тюрьмы, но и выхлопотать ему порядочное денежное пособие в вознаграждение за убытки, понесенные им в борьбе с епископами еще при Карле. В одном из своих памфлетов Лильборн приводит текст письма, которым снабдил его по этому случаю будущий протектор Англии. “Поистине прискорбно, – пишет Кромвель, – видеть, как разоряются люди благодаря своей верности общественным интересам и как мало людей принимает это к сердцу”. Но подобные отношения к “свободнорожденному”, беспокойному Джону продолжались очень недолго – не долее минуты окончательной победы над королем. С этой поры политика Кромвеля меняется: мы видели даже, что он мечтает о “восстановлении” Англии под эгидой Карла Стюарта. “Беспокойный Джон” задумался: многое казалось ему подозрительным в поведении Кромвеля. Он решился отделиться от него, чтобы потом сделаться его открытым врагом. В 1653 году Лильборн попадает на скамью подсудимых. Это Кромвель отправил его сюда. Его спасает только популярность, так как в день произнесения приговора шесть тысяч человек толпились возле здания суда, и повсюду были разбросаны билетики с красноречивым объявлением, что “в случае осуждения свободного Джона шестьдесят тысяч пожелают узнать ближайшие к тому причины”. В своих последних памфлетах Лильборн жестоко нападает на Кромвеля. Он называет его изменником и предателем. Он постоянно проводит параллели между генералом, “стремившимся к власти” и “достигшим ее”, – не в пользу, конечно, последнего. “А не Кромвель ли, – спрашивает Лильборн, – клялся мне сделать Англию свободнейшей страной в мире? Не он ли однажды за вечерним столом накануне похода в Шотландию обещал приложить все свое старание к тому, чтобы доставить Англии возможность воспользоваться плодами победы? Не он ли признавал необходимым установить более равномерное представительство и упорядоченность в созыве парламента? Лицемер!..” Уже в 1651 году Лильборн предупреждает своих соотечественников, говоря, что Кромвель хочет сделаться королем.

Республиканцы, некоторые по крайней мере, еще готовы были простить ему поступок с парламентом, но протектората они не могли простить ему никогда. Для них, например, он так навеки и остался “интриганом”. А между тем к установлению единовластия Кромвеля клонилось все. Энергия, с какой он охранял порядок в государстве, страстная привязанность армии, торжество в морской борьбе с голландцами, раздоры партий, общее утомление, неминуемо наступающее после революции, – вот элементы, из которых постепенно и необходимо созидался его трон.

4 июля в Уайтхолле собрались нотабли, приглашенные Кромвелем для рассмотрения неотложных дел. Это собрание не было парламентом, так как депутаты явились по приглашению главнокомандующего, а не по выбору народа. В день открытия Кромвель произнес двухчасовую речь, причем один из офицеров держал его плащ, как обыкновенно держат верхнюю одежду короля в подобных случаях. Речь Кромвеля была страстным призывом к заботам о народе. Он обрушился прежде всего на Долгий парламент, указал на его эгоистическую, вероломную политику, на его пренебрежение правами и вольностями. “Если бы, – сказал он, – наши вольности и права погибли в борьбе, мы бы по необходимости принуждены были терпеть; но терять их по беспечности и апатии – значило, с нашей стороны, сознаться в трусости, измене Богу и его народу”. – “Умоляю же вас, – продолжал Кромвель, – имейте попечение о стаде, будьте кротки и верны со всеми; если христианин, самый нищий духом, христианин, наиболее заблудший, желает жить мирно под вашей властью – покровительствуйте ему. Я когда-то сказал – правда, может быть, ошибочно, – что мне было бы легче поступить несправедливо с верующим, чем с неверующим. Направляйте все усилия ваши к распространению евангельского учения, ободряйте его проповедников. Сознайте же ваше призвание, ибо оно от Бога”.

Кромвель, однако, совсем не хотел, чтобы благочестивое собрание прямо и непосредственно вмешивалось в управление государством. Последнее он оставлял себе. Он не хотел также, чтобы шли разговоры об установлении конституции. Их он считал преждевременными. “Придет пора, – закончил он, – и свободно избранный парламент сменит вас, но я и сам не знаю, когда народ сделается достойным свободных выборов”.

Намерения Кромвеля были просты и ясны. Собрание было нужно ему преимущественно для декорума. Ни одного самостоятельного шага, хоть сколько-нибудь расходящегося с его собственными планами, он бы не разрешил ему. Благочестивое собрание оказалось очень неуживчивым и, мало того, самым причудливым и непрактичным из всех, которые где-либо существовали на свете. В набожности депутатов сомневаться было нельзя: они молились столько же, сколько рассуждали, даже более того; иногда все заседание проходило в молитвах. Но это мало подвигало дела вперед. В несколько месяцев собрание успело восстановить против себя все консервативные элементы общества. Тон его речам задавали такие фанатики и утописты, как Гаррисон и Фок – люди пятой монархии. Они серьезно объявили, что настало время для царства святых и что они призваны управлять этими святыми. Что значило это царство? Торжество любви и мира среди людей, спокойная жизнь без борьбы и злобы, проводимая в ликованиях по поводу пришествия Мессии. Чудный призрак государства как христианской общины носился перед разгоряченным воображением сектантов. Но это был призрак. Люди практики и реального факта не хотели гоняться за ним. Они говорили: “Низвержение духовенства, попрание законов и собственности – вот главное желание нашего парламента; законы и права англичан, за которые этот народ так долго проливал кровь, они хотят заменить кодексом, составленным по книгам Моисея, годным для евреев... Они – враги всякого умственного труда, всякого знания”.

12 декабря участь парламента была решена. По предложению одного полковника, меньшинство постановило передать власть в руки лорда-генерала и отправилось к нему торжественной депутацией. Но Гаррисон и двадцать семь его сторонников не прекратили заседания и приступили к молитвам. Вдруг вошли два офицера и предложили им удалиться. “Мы не уйдем, пока нас не принудят к тому силою”. “Что же вы тут делаете?” – спросил Уайт. “Мы ищем Господа”, – отвечал Гаррисон. “В таком случае, – возразили ему, – ищите Его где-нибудь в другом месте, потому что вот уже двенадцать лет, как мне известно, он не бывает здесь...”

Зал был очищен солдатами, и так окончил свое существование самый странный из парламентов Англии, не передав потомству даже своих иллюзий, а лишь презрительное свое прозвище “баребонского” – парламента “голой кости”.

Только что описанная деятельность благочестивого учреждения оказалась как нельзя более выгодной для Кромвеля. Консервативные элементы общества, испуганные уверениями “святых”, что в наступающем царстве Христа нет места ни для властей, ни для собственности, сплотились возле него, видя в нем единственного человека, способного поддержать порядок. Армия тоже поняла, что никогда никакой парламент не будет на ее стороне, так как даже баребонский, ею самой созванный, делал “многие тайные намеки на необходимость ее роспуска”. Нация по-прежнему оставалась равнодушной и не наводила даже справок о “форме правления”. Беспокойный Джон Лильборн сидел в это время под крепкими замками в Ньюгете, изредка прогуливаясь по двору в сопровождении “собаки-тюремщика”.

Глава IV. Протекторат

Кромвель становится протектором. – Отношение к роялистам и сектантам. – Заговор. – Парламенты Кромвеля. – Его деспотизм. – Перемена в характере. – “Счастливейший день в жизни”

16 декабря 1653 года разыгралась поэтому сцена, которую давно можно было предвидеть. В этот день, ровно в час пополудни, пышный кортеж двинулся из Уайтхолла в Вестминстер между двумя линиями солдат. Лорды-комиссары государственной печати, лорд-мэр и ольдермены лондонского Сити, все в красных мантиях и церемониальных каретах, были во главе поезда; за ними – Кромвель, в костюме из черного бархата, в ботфортах, в шляпе с широкой золотой тесьмой. Прибыв в Вестминстерхолл, кортеж вошел в залу канцлерского суда, на одном конце которой было поставлено кресло правителя. Когда Кромвель стал перед этим креслом и все присутствовавшие разместились вокруг него, генерал Ламберт объявил, что парламент распущен по добровольному согласию его членов, и просил лорда-генерала от имени армии и трех наций, в силу необходимости, вытекающей из самого положения дел, принять протекторат над республикой Английской, Шотландской и Ирландской. После минутной скромной нерешительности Кромвель дал свое согласие. Тогда один из секретарей совета, Джессон, прочел конституционный акт, где в сорока двух пунктах был изложен смысл протекторского правления. Кромвель произнес и подписал клятву “принять на себя управление и протекцию над соединенными нациями, сообразно правилам, изложенным в прочитанном акте”.