Оливия Киттеридж

Его голубые глаза теперь не отрывались от нее: садясь рядом с ним, она увидела в них его ранимость, призыв, страх; она решилась положить раскрытую ладонь ему на грудь и услышала «тук-тук» его сердца, которое когда-нибудь остановится, как останавливаются все сердца. Но сейчас пока еще не «когда-нибудь», сейчас их окружала только тишь залитой солнцем комнаты. Они были здесь вдвоем, и тело Оливии — ее старое, толстое, обвисшее тело — вдруг почувствовало откровенное желание его тела. То, что она не любила Генри вот так, не желала его так многие годы до его смерти, опечалило ее и заставило закрыть глаза.

Вот чего не знают молодые, подумала Оливия, ложась рядом с этим мужчиной, ощутив его руку у себя на плече, на руке у локтя, ах, вот чего не знают молодые. Они не знают, что потерявшие упругость, морщинистые, состарившиеся тела испытывают такую же тягу, как их, молодые и упругие; что любовь нельзя беспечно выбрасывать, словно пирожное с блюда, где лежат еще другие пирожные, и это блюдо будет снова предложено вам. Нет, если вам предложили любовь, вы выбираете ее или — не выбираете. И если ее блюдо было наполнено добротой и великодушием Генри, а ей это казалось обременительным и она постепенно расшвыривала все это по крошке, то делала так только потому, что не понимала того, что надо было понять: она бессознательно и безрассудно проматывает день за днем.

А потому, даже если этот человек, сейчас лежащий рядом с ней, был не тем, кого она выбрала бы в прежние времена, какое это имело значение? Скорее всего, и он выбрал бы не ее. Но вот они здесь вдвоем — Оливия вообразила себе два сложенных вместе ломтика швейцарского сыра: такие дыры на месте кусков, выдранных жизнью, они с Джеком принесли в этот союз.

Глаза Оливии были закрыты, и все ее усталое существо пронизывали волны благодарности и — сожаления. Она рисовала в воображении эту тихую комнату, залитую солнцем стену, куст восковницы за окном. Он сбивал ее с толку, этот мир, он ее озадачивал. Ей не хотелось его покидать — пока еще.