Оловянная принцесса

Архиепископ повернулся к Адлерфане. Огромное знамя, двух с половиной метров длиной и почти двух метров шириной, было сшито из золотистого шелка, и Красный Орел был вышит на нем алыми и пурпурными нитями. Вокруг Орла кругом шла каемка из золотой бахромы. Знамя было прикреплено к древку длиной четыре метра и было очень тяжелым, ну что же! — оно предназначалось для королевских рук.

Архиепископ прочел молитву и покропил знамя святой водой. Рудольф ухватил его за древко, вынул его из настенного кронштейна и, высоко держа перед собой, вышел на ступени собора.

Едва он появился, раздались приветственные крики и все замахали шляпами. Толпа расступилась, давая дорогу солдатам и полицейским, которые стали выравнивать проход, а горнисты, выстроившиеся на ступенях, подняли свои сверкающие инструменты и протрубили Орлиный сигнал.

Аделаида встала рядом с королем, чуть левее и сзади, и Бекки показалось, что крики и ликование на площади сделались еще громче. На какое-то время рацкавийцы оставили все сомнения относительно своего короля. Кем бы он ни был до этого — франтом, фантазером, праздным мечтателем, — в эту минуту он был их королем, их Адлертрегером — знаменосцем Красного Орла, и они любили его за это. Это был момент обновления нации — это новое освящение флага, новое его водружение. Бекки ощутила, как ее сердце раздувается от гордости. И еще от скорби — по отцу. Он должен был это увидеть! Но радость неудержимо захлестывала, и она знала, что такие же чувства переполняют и всех ее сограждан: это наш король, наше знамя, наша свобода, наша гордость! Они готовы были умереть за своего короля.

Но вышло так, что это ему пришлось умереть за них. Не успел он сделать первый шаг по ступеням, как раздался выстрел — ужасающе громкий, громче криков и звона фанфар, — и Рудольф споткнулся. Шум и музыка мгновенно смолкли, и толпа застыла в страшном безмолвии, следя, как огромный шелковый флаг накренился и повис, опускаясь все ниже и ниже, как если бы самого орла подстрелили на лету. У всех людей, собравшихся на площади, тысяч людей, разом перехватило дыхание.

Первой опомнилась Аделаида и сразу рванулась к мужу. Казалось, большая красная роза расцвела на его белоснежном мундире. Последним усилием он поднял вверх падающее знамя и шепнул лишь одно слово: «Адлер…»

Десятки рук протянулись к нему, вся площадь в едином порыве подалась вперед — и застыла, потому что знамя уже было в руках королевы, в руках Аделаиды, и она твердо держала его.

Архиепископ стоял на коленях рядом с умирающим королем. Толпа прихлынула и сразу же расступилась, как бы приглашая Аделаиду вниз и указывая ей путь.

Королева изо всех сил старалась удерживать древко прямо, ей даже пришлось неэлегантно упереть его в бедро, чтобы поудобнее перехватить руку. И вот, бросив последний отчаянный любящий взгляд на Рудольфа (все видели это), она стала спускаться по ступеням на площадь.

Слева от нее шел граф, справа Бекки. Краем глаза Бекки заметила, как Карл фон Гайсберг с полудюжиной желто-зеленых протиснулись сквозь толпу и построились как бы почетным караулом, охраняющим Аделаиду с обеих сторон. Она спустилась вниз и сделала первые шаги по булыжникам площади, направляясь к улице, ведущей на мост.

Суть была ясна: если королеве удастся донести Красного Орла до Эштенбургской скалы, Рацкавия останется свободной. Но сделать это было непросто: во-первых, существовала опасность нового покушения, может быть, даже со стороны того же несхваченного убийцы, припасшего вторую пулю; во-вторых, против нее был сам вес этого старинного знамени с его четырехметровым древком и пятью квадратными метрами тяжелого многослойного шелка — ведь Рудольф готовился к этому испытанию и тренировался, а она нет, и совершить это надо было наперекор свалившемуся на нее горю и боли, видя перед глазами образ только что сраженного рядом с ней мужа…

Граф, вынув револьвер, напряженно оглядывался по сторонам. Карл фон Гайсберг, подойдя поближе к Бекки, негромко спросил:

— Где же Джим?

— Его пытались арестовать во дворце. Не знаю, удалось ли ему выбраться.

Карл присвистнул:

— Ну и дела! Но он справится?

— Или — или. Он будет пытаться до последнего: прорвется или умрет.

— Будем надеяться.

Он снова занял свое место в голове фаланги, а Бекки прибавила шагу и нагнала Аделаиду. Та заметила ее и бросила на нее отчаянный взгляд.

— Как Руди? — спросила она с мучительной надеждой в голосе.

В ответ Бекки смогла лишь угрюмо покачать головой.

— Я не справлюсь, — пробормотала Аделаида. — Не донесу.

— Спокойно, — отвечала Бекки. — Ты справишься. Не торопись. Отдыхай сколько хочешь. Но ты донесешь его, донесешь!

Аделаида остановилась, но лишь для того, чтобы, снова уперев основание древка в бедро, переместить центр его тяжести на другую сторону. Тысячи взволнованных глаз с восторгом и надеждой смотрели ей в лицо. И вдруг из чьей-то глотки вырвался крик:

— Айн хох дем кенигин! Да здравствует королева!

— Хох! Хох фюр Аделаида! — подхватили новые голоса, и, укрепленная этими криками, она уверенней ухватила флаг и смелее двинулась дальше.

Джим достиг площади, когда процессия уже вышла из дверей собора, он успел услышать фанфары и внезапный роковой выстрел, увидеть, как упал король. Горький комок подкатил к его горлу: Рудольф не думал о короне, никогда к ней не стремился, он просто сделал все, что мог, подставил свое плечо под свалившуюся на него ношу. Промелькнула мысль: если бы он знал наперед, что случится, он все равно исполнил бы свой долг и сделал то же самое. Недаром Аделаида что-то видела в нем, несчастном простофиле. Джим всегда испытывал глубочайшее восхищение перед людьми, которые, не будучи храбрыми от природы, умеют встретить опасность и не сдрейфить перед ней.

Он видел, как Аделаида подхватила флаг; профессиональный теннисист не сделал бы лучше, невольно отметил он. И тут ему пришла в голову одна мысль. Он представил, какие могут возникнуть споры, если дело не будет сделано по правилам до конца. Протолкавшись к ступеням храма, он шепнул несколько слов архиепископу и подобрал упавшую с головы убитого короля корону — никто не обратил внимания на нее, откатившуюся в сторону и лежавшую в дождевом желобе.

Пробиваться с архиепископом через узкий мост, запруженный народом, было бесполезно, и Джим подозвал к себе капитана гусарского отряда. Тот сперва не понял и, подозрительно прищурившись, схватился за саблю, но потом раскумекал и присоединился к ним. Вместе с Джимом они помогли архиепископу спуститься со ступенек, обошли вокруг собора и стали спускаться к стоянке парома на берегу реки.

Это была протекающая плоскодонная баржа, перевозившая людей с одного берега на другой с помощью укрепленного над водой каната. Джим десятки раз видел, как это делал старый паромщик, и был уверен, что легко справится, но, сколько они ни наваливались вместе с капитаном, сколько ни подбодрял их молитвой архиепископ, паром, неуклюже раскачиваясь с борта на борт, едва-едва двигался вперед.

Глядя вверх по течению, Джим видел суматоху за парапетом моста и мрачно раздумывал, есть ли у них шанс успеть.

— Навались! — командовал он сам себе и гусару. — Сильней! Еще сильней!

Над головами толпы Бекки видела ряд статуй, украшавших парапет моста с обеих сторон. Все они были облеплены мальчишками, кричащими и размахивающими шапками. Дорога через мост, так же как и площадь, была мощеной, и она с тревогой смотрела, как ноги Аделаиды в атласных туфельках ищут опоры на неровных каменных плитах.

Шаг за шагом они продвигались к середине моста, и толпа вокруг стеснилась еще гуще, некоторые стояли на самом краешке парапета, и Бекки боялась, что, стоит им оступиться, и они вверх тормашками полетят в воду с десятиметровой высоты. Аделаида беззвучно плакала. Зубы ее были судорожно сцеплены, щеки впали и побледнели.