Он приехал в день поминовения

А Жиль отправился на кладбище, где седой старичок прибирал дорожки.

Утренняя прохлада была здесь, пожалуй, еще более ощутима; в ветвях кипарисов порхали птицы; в кустах, невидимые, перекликались два дрозда слышно было, как они подпрыгивают.

Старичок поднял голову, притронулся к фуражке. Жиль шел между могил и читал надписи, особенно - давние. Попадались имена, которые он видел на ла-рошельских магазинах. Попались и несколько Анрике.

Наконец недалеко от кладбищенской стены - плоское надгробие.

Опоре Мовуазен, в бозе почивший на шестьдесят восьмом году жизни. Молитесь за него!

Это была могила его деда. Судя по портрету в спальне на набережной Урсулинок, дед, вероятно, походил на старичка, прибирающего дорожки, только был почт

крепче. Он долго работал каменщиком, а в последние годы жизни обжигальщиком извести при печи, которая и сейчас виднеется за кладбишенской стеной.

Звуки, доносившиеся сюда из деревни, были чистыми, словно процеженными сквозь трепетный голубой простор. Слегка попахивало паленым рогом: кузнец принялся ковать лошадь.

Мари-Клеманс Мовуазен, урожденная Барон, его супруга.

Скончалась шестидесяти двух лет. Господь воссоединил их.

Жиль смотрел на колокольню с ее трехцветным Жестяным вымпелом, на колокол, прозвонивший отходную его деду и бабке. Он представил себе крестьян и крестьянок в черном, идущих за тяжелой телегой, на время превращенной в катафалк.

Приезжал ли Октав Мовуазен на похороны? Единственный здесь горожанин, он шел, массивный, как глыба, сразу за гробом, и односельчане с любопытством посматривали на человека, сумевшего так разбогатеть.

Отец Жиля не проводил в последний путь ни Отца, ни мать. Он был далеко - где-нибудь в центре или на севере Европы.

В дни похорон дом был, разумеется, чисто прибран. Из него ушли в город два мальчика. Один - учиться на скрипача. Другой...

Жиль перекрестился. Перед глазами у него стояло тонкое лицо бабушки. Он вдыхал печальный запах вянущих цветов-невдалеке была свежая могила.

Внезапно грабли перестали скрипеть по гравию дорожки, и, обернувшись, Жиль увидел, что старичок, сняв фуражку и утирая лоб, посматривает на него.

Старичок подошел поближе, сделал над собой усилие, преодолел робость и, запинаясь, предложил:

– Если желаете, могу присмотреть за могилкой. Он тоже видел фотографию на первой полосе газеты.

– Вы знали моего деда?

– Как не знать! Вместе в школу ходили. Недолго, конечно, - в те времена борода еще не вырастет, а ты уже работаешь. Я и Мари знал. Кто бы тогда подумал, что все вот так кончится! А вы как считаете? Это жена отравила месье Октава, да?

И старичок, расхрабрившись, с любопытством уставился на Жиля.

– Разумеется, не она, - ответил Жиль.

– Кто же тогда? Впрочем, мы об этом только из газет знаем. Одно ясно: у покойника врагов хватало... Словом, если желаете, я берусь ухаживать за могилой на обычных условиях: всего пять франков - раз в год, в день поминовения. Я тут почти за всеми могилами присматриваю.

Жиль охотно дал бы ему на выпивку, но не посмел. Мысль, что старичок ходил в школу вместе с его дедом, знавал его бабушку и, может быть, в престольный праздник даже танцевал с ней, тогда еще такой тоненькой и грациозной...

Через несколько минут он снова сел в машину и выехал на ла-рошельскую дорогу.

Об убийстве Октава Мовуазена он знал сейчас не больше, чем утром, и все же ему казалось, что он начинает разбираться в том, что раньше было для него лишено всякого смысла. Он видел дом, где родился его отец, дом, откуда тот ушел в необычную скитальческую жизнь, оборвавшуюся в норвежском порту.

Кроткое лицо бабушки по-прежнему улыбалось ему. Она была той же породы, что Колетта. Быть может, это отдаленное сходство и побудило Октава Мовуазена жениться на билетерше из "Олимпии"?

И главное...

– Именно так!
– негромко воскликнул Жиль и вовремя дал тормоза: еще секунда - и машина врезалась бы в телегу с соломой.

Да, если Октав Мовуазен, отшельник и молчальник, который ни с кем не общался, никого не любил и знал в жизни лишь горькие радости одиночества, каждую неделю приезжал посидеть в родном доме, то делал это не-ради того, чтобы выслушивать бесконечные жалобы сварливой кузины или побыть среди ее рахитичных, неухоженных детей.

Когда дядя сидел в плетеном кресле, перед глазами у него маячила фотография двух девушек, и одна из них, та, у которой такое одухотворенное лицо, была его матерью.

Жиль так твердо верил в это, что чуть не повернул назад, чтобы тут же проверить свою догадку. Он непременно сделал бы это, не будь ему противно думать о новой встрече с родственницей. К тому же в этот час он рисковал застать дома и почтальона.

Узнать же ему хотелось одно - не пробовал ли Октав Мовуазен забрать портрет.

Разумеется, пробовал. Но Жиль достаточно хорошо разобрался в характере этой женщины: сказав "нет", она из глупого упрямства будет твердить "нет" и дальше. Коль скоро Мовуазен пожелал взять портрет, значит, это вещь дорогая. И почему он всегда приезжает с пустыми руками?

Жиль ясно представлял себе ее разговоры с пьяницей мужем, когда тот, пошатываясь, возвращался вечером с работы.

– Приезжал? Опять ничего не привез? Чего ты ждешь? Почему не выложишь ему все?

Жиль выехал на Плас д'Арм. На огромной площади ни клочка тени. Вокруг - тенты кафе и магазинов, расцвечивающие ее красными, желтыми, оранжевыми пятнами.

Почему Жилю захотелось посидеть в холодке, зайти в "Кафе де ла Пе", выпить чего-нибудь освежающего, позволить себе несколько минут бездумного отдыха? Он заколебался: он редко бывал в кафе. Наконец вылез из машины, прошел в зал, сел за столик.

По сторонам он не смотрел. А когда все-таки огляделся, то пожалел о своем решении: прямо напротив него пили аперитив молодые люди и среди них Боб.

– Официант, выжмите мне лимон в стакан воды... Впрочем, нет. Дайте пива.

Это быстрее, чем ждать, пока выжмут лимон. Боб в упор смотрел на него наглыми выкаченными глазами. Его спутники тоже повернулись в сторону Жиля. Разговор явно шел о нем.

– Эжен, четыре "перно"!
– заорал Боб.

Чувствовалось, что здесь он в своей стихии. Вот так, перебираясь из кафе в кафе, он проводил свои дни, и, по мере того как они уходили, лицо его все больше багровело, глаза блестели ярче, голос становился раскатистей.