Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы
Шрифт:
– Смотри, море, – сказал тогда Степанов.
Оно появилось в разрыве облаков ранним утром. Старый Свет еще спал – только отчаянно голосили петухи. И еще очень горько пахло жжеными листьями. Этот запах казался Степанову горьким, потому что он уезжал от Нади в первый раз, когда на даче жгли листья – и голубой дым уходил в синее сентябрьское небо. Надя долго стояла возле калитки, глядя ему вслед, и он то и дело оборачивался, и в нем все пело, и идти ему тогда было невозможно легко – как после хороших трех раундов. Только после хороших трех раундов с товарищем, после горячего
Счастливая горечь первой недолгой разлуки с ней потом прошла, разлуки стали их бытом, а вот горький запах жженых листьев остался в нем, как символ недолгого счастья, и тишины, и любви.
– Очень скользкая дорога, – сказала Надя. – Будь осторожен.
– Да ладно, – сказал он, – ты смотри, какое море!
Он резко перевел рычаг переключения скоростей, и рычаг остался у него в руке – хороший, видно, металл поставили на заводе, черт их дери! Машина заскользила вниз по горной дороге. Она была сейчас неуправляемой и скользила быстро.
– Правь, родной, правь! – прошептала Надя и стала бледной и пальцы поднесла к щекам. Она всегда подносила свои длинные пальцы к щекам, когда пугалась, или когда он обижал ее, или если она смущалась чего-то. Руки ее не потянулись к дверце, нет. Она сидела возле, повторяя все время как заклинание:
– Правь, Димочка, правь…
А он тихо матерился и не знал, что делать, потому что машину тащило вниз, а метрах в двадцати начинался крутой обрыв. Тогда Степанов зажал в ладони острый огрызок рычага передачи, перевел его на первую скорость, и машина, дрогнув, остановилась.
– Правь, Димочка, правь, – продолжала повторять Надя.
– Чем мне править?! – закричал он тогда. – Что ты болтаешь?!
А она ведь ни разу не потянулась рукой к ручке дверцы…
Все вокруг нас хрупко и непрочно. Зачем мы забываем и об этом? Стекло хрупко? Чушь. Что есть на свете более ломкое, чем человеческие чувствования?
Мы начинаем предавать себя в дни счастья, не замечая этого. Во всяком горе жди радости. Значит, и в счастье должно ждать горя?
– Надо покрутить ручкой, – сказал шофер и засмеялся.
«Веселый парень, – подумал Степанов, – с таким не соскучишься. Тхань был настоящим водителем, а этот еще совсем мальчик».
– Давай ручку, – сказал Ситонг, вылезая из машины.
Шофер долго копался у себя под сиденьем, а потом сказал:
– Нет ручки.
– Чем же я тебе буду крутить? – рассердился Ситонг. – Пальцем, что ли?
Шофер рассмеялся, и Степанов тоже.
– Ничего, – сказал Степанов. – Сейчас мы развернем машину на месте и пустим ее вниз. Она пойдет под гору и заведется со скорости.
Они взмокли, разворачивая машину. Им приходилось удерживать ее над пропастью, но они все-таки ее развернули.
– Садитесь, – сказал шофер, – сейчас заведется. А внизу есть площадка, там можно развернуться. Там большая площадка…
Но они не сели в машину, потому что снова услыхали самолет.
22.13
– Ты заметил, что обостренное чувство совестливой
стыдливости у женщины унижает мужчину? – спросил Эд. – Длительно стыдливая женщина может сделать мужчину импотентом.Билл смущенно хмыкнул.
– Ты что, девственник?
– Нет, командир. Только меня развратные женщины без стыда совершенно не волнуют. Мне самому стыдно за них. Я люблю нежность.
– Это потому, что вы теперь все слишком рано начинаете.
– Нет, командир. Про это больше болтают.
– Посмотрите-ка, а они все еще стоят. Они не могли нас слышать, мы подлетали из-за хребта.
– Обезьяны, – сказал Билл, – чарли проклятые.
– Они люди, а не обезьяны. Зачем ты так? Надо уважать врагов. Если мы воюем против обезьян уже пять лет и по-прежнему сидим по горло в дерьме, то кто же тогда мы сами-то?
– На них надо бросить пять водородных штучек, и все кончится.
– Кто их будет кидать? Ты?
– Ну и что? Я кину.
«А ведь этот действительно кинет, – подумал Эд, – и с ума потом не сойдет».
– А дети?
– Какие дети?
– Их дети. Маленькие дети. Они ведь тоже сгорят…
– Что – дети? «А ля гер, ком а ля гер»…
– К тому же ты знаешь французский?
– Я беру уроки.
Эд почувствовал затылком, как осклабился его второй пилот. Достав расческу, Эд уложил растрепавшиеся волосы. В расческе тихо потрескивали молнии.
– Ты спишь с мадам Тань?
– О чем вы, командир? – скрывая улыбку, ответил Билл. – Я не понимаю, о чем вы говорите…
– Ну-ка, внимательно посмотри: они на том же месте или сдвинулись?
– Чуть сдвинулись.
– К Лаосу.
– Странно, вначале они ехали во Вьетнам. Хватит горючего еще на один круг?
– Хватит. Не возвращаться же с бомбами…
– Можно отбомбиться здесь.
– По пустой машине?
– Ну и что? Все равно – урон для техники.
– Им русские пригонят взамен этой еще десять штук.
– Почему русские? А может, китайцы?
– Китайцы сами нищие.
– Ты стратег, а?
– Нет, командир. Просто я так думаю.
– Опять ты думаешь, черт возьми! Хватит тебе думать, – я завидую тем, кто не думает…
– Мадам Тань купила вашу книжку.
– Ну?! Она умеет читать? Я думал, что она только умеет… Это прекрасно, когда туземная красавица умеет не только… но к тому же читает книжки.
– Она метиска. Ее отец был французом. А мать – камбоджийка.
– О, это прекрасно, когда отец француз…
– Она говорит, что вы пошли в авиацию из-за неудачной любви.
– Скажи на милость: она и про неудачную любовь знает?
– Зачем вы так? Она очень хорошая…
– Сколько ей?
– Тридцать.
– Молодец. Всегда надо учиться на женщинах, которые старше. Я начал с одногодок и только сейчас понял, какую сотворил глупость. Женщина, которая старше, понимает, что измена это глупость и мелочь… Переспал с кем-то – ну и переспал… Вообще-то мужчины совестливее женщин. Разница в возрасте, Билл, – единственная гарантия прочной любви. Запиши это, старина, запиши. Это купят даже в «Крисчен сайенс монитор» для раздела «Мысли бывалого идиота».