Он все время уходит

Аарона не печатали – давно и безнадежно. Нет необходимости описывать состояние писателя, которого не печатают – тем более работающего в пространствах большой прозы. И вот он от знакомых – «знакомые» в системе Товии играли далеко не последнюю роль – он услышал, что может быть интересен в доме Бруна.

Не особо надеясь, Аарон все же отнёс рукопись. Неделю спустя ему по почте приходит краткое уведомление – рукопись одобрена и сдана в набор.

Нет необходимости описывать чувства писателя, которого после долгих лет настойчивого игнорирования наконец издают. Подобное чувствует слепой, когда прозреет, и глухой, когда услышит – потому что писатель и слышит, и видит, и осязает словом. Последующую неделю Аарон пребывал в несвойственном ему приподнято-праздничном настроении. Утром седьмого дня его тело обнаружили на городской свалке. Вокруг горла Аарона обвилась удавка из колючей проволоки; на лице его застыла леденящая кровь блаженно-счастливая улыбка.

Весть о таинственной смерти разнесли средства массовой информации. Поскольку следствие зашло в тупик, печать акцентирует загадочные обстоятельства убийства. Выясняется личность убитого. Оказывается, он писал: репортёры выходят на издательство. Издатель сообщает: Аарон Лебенгартен был человеком огромного таланта. Возможно, смерть помешала нам увидеть гения, – сокрушается Товия Брун. Что-то нездешнее, сверхчеловеческое было в этом авторе. Он знал не только прошлое и настоящее, но так же ясно, как вчерашний день, видел будущее. Так, в своей последней книге, которая вот-вот должна выйти из печати, Аарон Лебенгартен пророчески описал собственную смерть, Его герой, за которым несложно разглядеть личность самого автора, погибает – его тело находят на городской свалке, он задушен колючей проволокой.

Понятно, что после такой рекламы книга Лебенгартена разошлась мгновенно и выдержала множество переизданий. Кровь стыла в жилах читателей, когда они доходили до описанного эпизода: никто из них и подумать не мог, что, не задуши Аарон своего персонажа, о нем так никто и не услышал бы, а современная литература лишилась бы звезды первой величины.

Завтрашних гениев находили в канализационных колодцах и дымовых трубах, замурованными в стены, с отрубленными головами, расчленёнными. Дом Товии Бруна процветал. Конечно, не все авторы были столь кровожадны – у многих на сотнях страниц текла спокойная, размеренная жизнь с любовями и мелкими ссорами, никто никого не убивал, никто не выбрасывался из окна и не попадал под колеса.

Само собой, что таким авторам рассчитывать на бессмертье не приходилось. Хотя процесс работы «фабрики гениев» оставался тайной для непосвящённых и тайной за семью печатями для самих авторов, со временем её окружил ореол дурной славы. Кто-то из родственников погибших даже подал на Бруна в суд, обвиняя его в связях с нечистой силой. В суде, естественно, такую жалобу сочли курьёзной и не стали рассматривать. Однако приток рукописей в издательство резко сократился, а те, которые поступали, были на редкость бескровными: их авторы, связываясь с Товией, боялись искушать судьбу. Товия Брун медленно, но неуклонно уходил в тень.

Это была тень талантливейшего из учеников мастера – Нахума Архибластера. Нахум изобрёл новую тактику: в отличие от Товии, он сам пошёл к писателю. Через сеть знакомых выходил на автора, следил за его работой, и, как только книга была закончена, за ней приходил человек Архибластера. Автора по-прежнему убивали – но уже без помпы, при наспех состряпанных обстоятельствах. Оставить в живых литератора Нахум не мог – ему нужны были хорошие писатели, а если их не убивать, они быстро портятся. Охотника за рукописями стали называть «соавтором» – сперва на издательском арго, а вскоре и официально – имя охотника стали ставить на обложке книги под именем автора.

Так складывалась система. К бесспорным достижениям литературного процесса при Архибластере следует отнести то, что в это время из литературы ушли случайные люди, прекратился приток серости, который захлестывал её во все времена. Продолжали писать только те, кто не мог без этого, кто понимал – возможность писать – слишком большая роскошь, чтобы писать плохо. Но вместе с тем системе Архибластера было ещё далеко до совершенства – это было по сути дела хищническое истребление литераторов. Нахум не оставлял писателю малейшего шанса на выживание, и это могло привести к полному прекращению литературного процесса.

Этот шанс дал литератору пришедший после Нахума Менахем Кривой. Менахем принимает у соавторов только незаконченные книги – с некоторых пор публику больше интересует то, что автор не успел сделать, а не то, что он сделал. Таким образом; писатель теперь даже может издать свою книгу – если ему удастся её закончить. Шимон Поплавский до встречи со мной издал восемь книг – разумеется, один, без соавторов. Хотя главный соавтор – Смерть – всегда ходит рядом и не даёт размениваться на мелочи.

Но Шимон – скорее исключение, чем правило. Очень редкое исключение. Обычно соавтор ставит своё имя уже на второй, а то и на первой книге. Армия охотников столь многочисленна, что вокруг авторов четырёх-пяти книг разгораются целые войны (конечно, проще нащёлкать дюжину новичков, но уважающий себя охотник промышляет только крупной дичью). Разветвлённая сеть “знакомых” пронизывает все слои общества и не оставляет без внимания ни одной написанной строки. Писателей становится всё меньше и меньше, им снова грозит полное уничтожение. Раньше я сожалел бы об этом, но теперь, когда сам начал писать, понял: этого не произойдёт. Мы останемся. Потому что настоящий писатель – это не профессия, не призвание, даже не дар Божий, как многие полагают. О том, что такое писатель и как я узнал об этом, мой дальнейший рассказ.

3

Перед тем, как идти на Шимона Поплавского, я прочел всё его книги, от корки до корки. Это один из моих охотничьих секретов – изучив творчество писателя, я знаю его как облупленного. Это действовало безотказно – в тридцати двух случаях ни одного сбоя.

Когда я выходил на автора, я знал о нём все, я видел его насквозь и мог предугадать каждое из его движений.

О Шимоне я тоже узнал почти всё. Только один небольшой рассказ из его первой книги я не смог тогда разгадать. Рассказ этот назывался «Строители острова».

Старик нагружает лодку камнем и уплывает в море. Там, за чертой горизонта, он высыпает груз в волны и возвращается на берег. Снова загружается и снова увозит камень в море – на то же место. – Он – сумасшедший. Он насыпает остров, – говорят о нём. Так продолжается изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Странный лодочник невероятно стар. У него дрожат руки и ноги, он уже почти не может передвигаться по земле, он ослеп – но упорно продолжает свой нелепый труд. Наконец пьяные в дым молодые люди, решив поразвлечься, окружают старика в открытом море, переворачивают лодку и топят его. Когда лицо старика показывается над волнами в последний раз, на нём проступает радостная, почти ликующая усмешка избавления.

Наутро юноши просыпаются с тяжелого похмелья. Их мучит жуткая головная боль, ни один из них не помнит того, что было вчера. Но все шестеро, точно повинуясь таинственному властному зову, идут на берег. Каждый из них нагружает свою лодку камнями, и они плывут за горизонт. На том месте, где это делал старик, они разгружают лодки.

– Лучше привозить песок, – говорит один из них, поранив руку острым камнем. – Можно будет разгружать лопатами.

– Нет, это бесполезно, – возражает другой. – Вода размоет песок. Пойдут только камни.

Итак, сперва я не смог разгадать этот рассказ и счёл его туманной аллегорией. Теперь туман растаял. Со мной произошло то же, что с персонажами Шимона. Какая-то могущественная, непреодолимая сила заставила меня бросить оружие и взяться за перо – то есть продолжить работу убитого мной человека. Работу такую же бессмысленную, как насыпание острова, и намного более опасную.

Но если Шимон написал этот рассказ, быть может, и он?!… Я пролистал литературный справочник. Да, Шимон Поплавский действительно начинал охотником, Последним его соавтором был Эзра Пукас.