Она и кошки

После такого путешествия Тоска прилегла отдохнуть и опять впала в глубокий непродолжительный сон. Как и в прошлый раз, встала, будто заново на свет родилась. Услышала, что кто-то скребется под дверью. Впустила Фифи и оставила дверь приоткрытой для двоих братьев.

По кухне передвигалась медленно, каждое движение приносило физическую боль. То и дело начинала бить дрожь, правда, быстро проходила, уступая место обильной испарине. Выпила подслащенной воды, снова полегчало. В конце концов ужин все-таки приготовила.

Магнитофон на столе, бифштекс в тарелке, откупоренная бутылка, хрустящий хлеб, сытые коты. Облегченно вздохнула, чуть вскинув голову. Ну что, горда собой? — подумала она без улыбки. Конечно, самое время расслабиться и пошутить, но уж слишком больших мук ей стоила эта «тайная вечеря».

— Чего это вдруг, ведь до Пасхи еще далеко! — вслух удивилась Тоска, пытаясь сдержать смутную тревогу. (Теперь, чтобы не раскиснуть, надо тщательно обдумывать все, что лезет в голову, и не ошибаться в выборе слов.)

Взглянула на кошек, те тоже не сводили с нее глаз. Фифи легко как пушинка вспрыгнула на колени.

— Ты будешь Иоанном, склоняющим голову на грудь Иисуса.

Она упрекнула себя за невольное богохульство. Иоанн, видимо, был женственной натурой, раз так открыто выказывал свою любовь, а Фифи из трех ее апостолов — единственная дама.

Святое имя напомнило о других словах, произнесенных в церкви в тот страшный день. Тогда ей казалось, что она их не слышит, потому что невидящим взглядом смотрела сквозь огоньки свечей на черное пятно, скрывавшее тело Марио. «В храме твоем, Господи, обрету покой». И еще священник назвал его «брат Марио». Как ни странно звучит, но, наверно, это правда: для Марио все были братьями — товарищи, она, заключенные, люди, которых встречал на улицах Милана, в мастерской и здесь, на море, во время отпуска. Брат «по вере, еще не представший перед судом Всевышнего». Может, по жизни, а не по вере, ведь Марио не ходил в церковь и говорил с ней о судьбе, а не о Боге. Впрочем, так ли уж важны слова? Священник не ошибся: Марио всех любил, а значит, все правильно, брат по вере.

А я?.. Я люблю только кошек. Но она и сама знала, что это не так. Даже с самыми ожесточившимися против нее до последнего момента пыталась сдружиться. Теперь уже поздно.

Я так беззащитна и так устала… Интересно, до каких пор может в слабых душах теплиться надежда.

Бутылка была пуста, откупорила еще одну; Малер тоже кончился, и она выключила магнитофон. Посуду помоет потом, успеется. Сейчас у нее одно желание — развалиться в кресле, как каждый вечер уже много лет. Телевизор показывал хорошо, но она никак не могла понять, о чем идет речь. Неважно. Когда ей удалось наконец расслабиться, стоит ли вновь напрягаться из-за пустяков? Даже обрывки тех тревожных мыслей за ужином теперь растворялись в ватной тишине, обступившей ее. Тихонько погладила Фифи, свернувшуюся клубочком на коленях. Рука скользила неторопливо, в ритме медленного тока крови. Но чересчур обидчивая кошка возмутилась такой инертностью и спрыгнула на пол, присоединившись к играм братьев. Те, как всегда, расходились к ночи.

Тоска задремала на несколько минут. Снова открыла глаза; захотелось встать и посмотреть на небо. Из гостиной оно казалось огромным куполом, накрывшим море. Очень уж оно далеко. И все же внушает спокойствие. Последним проблеском сознания она подумала: если увижу Марио, то, может, сумею помолиться. Хотя довольно и одной мысли, чтобы представить мужа в загробном мире, куда она входит. Все вокруг озарилось сверкающим голубым светом. Небо смешалось с морем и землей. И она идет вперед, хотя ноги стоят на месте; руки превратились в крылья, правда еще слабые, как у маленькой неоперившейся чайки, в первый раз пытающейся взлететь. Каким крохотным стало грузное тело! Но там, куда она попала, это не кажется чем-то необычным. На нее смотрят как на ребенка, с нежным умилением. Она чувствует руку матери, уверенно ведущей ее по длинному коридору, не давая заблудиться. На мгновение погрузилась в пелену облаков, расстилающихся внизу, и едва не провалилась сквозь них; чуть подпрыгнула и снова оказалась на прежнем месте. Она идет вперед, но коридор все не кончается, лишь где-то там, далеко-далеко виднеется голубой лучик. Она устала, но, если остановится, опять окунется в пуховое облако. Оно зовет ее снизу голосом Марио. Свет в глубине погас…

Тревогу забил газовщик, пришедший утром снимать показания счетчика. Кошки в квартире так надрывались, что волосы дыбом вставали. Он позвал курьера из мэрии, взломали дверь. По телевизору показывали мультфильмы для детей. Тоска сидела в кресле, рот приоткрыт, на губах застыла легкая улыбка, голова чуть откинута. При появлении незнакомцев животные попятились, выгнули спины, ощетинились, оскалили зубы и угрожающе заурчали. Мужчины посторонились, и кошки как очумелые выскочили на лестницу.

Газовщик с курьером долго стояли, не зная, что делать. Наконец пришли у выводу, что надо вызвать врача и оповестить родственников, если таковые имеются. Тут зазвонил телефон. Джиджи, обеспокоенный долгим молчанием, решил узнать, не случилось ли чего.

Он приехал через три часа и как раз успел открыть дверь рассыльному, доставившему букет красных роз и конверт. Понадеявшись, что она его простит, разорвал конверт и увидел на открытке неразборчиво нацарапанные дату и слово. Джиджи скорее догадался, чем прочел: число сегодняшнее, а слово — Миммо.

11

Я не смог дочитать рукопись до конца. Тони разрыдалась, и я с трудом успокоил ее. С ней случилась самая настоящая истерика. Едва я заикнулся о том, что такова логика повествования, Тони, как фурия, набросилась на меня, принялась колотить. Я не сопротивлялся: ей нужна эта разрядка. Потом она утихла, мы долго сидели и разговаривали, и ей вдруг захотелось позвонить Тоске. Но к телефону никто не подходил. Тони снова встревожилась, побежала искать блокнотик с телефонами и, к счастью, узнала от хозяйки продуктового магазина, что наша подруга была у нее накануне днем. Похудела, правда, но чувствовала себя хорошо.

Сейчас, говорит Тони, будем дозваниваться до Тоски, пока не ответит, а в воскресенье поедем навестить. Я не против. Ну а как же моя книга? Может, на том и закончить? Что двое чужих людей хотят помочь, но, увы, не могут ничего изменить в участи этой женщины, ее жизни и смерти, отважной или трусливой, если вообще так можно говорить о неповторимой человеческой судьбе. Да разве не сама Тоска — единственный законный режиссер спектакля, в котором играет главную роль?

Наверное, Тони права, когда заявляет, что это насилие и я разглядел трагедию там, где большинство обычно смеется. И люди одиноки даже чаще, когда живут не одни. Но если, рассказывая о Тоске, я чересчур занесся в своем воображении, то, думаю, это не из одного лишь писательского высокомерия. Конечно, мы ей поможем. Возможно, она будет и дальше жить, как жила. Но как романист я не отступлюсь. В истории Тоски и Миммо есть своя логика, и от нее никуда не денешься.

— Да она будет спать с твоим кондуктором, деспот ты этакий! — закричала Тони.

Что ж, может быть, и тут она права, может, правильно обвиняет меня в том, что я приписал Тоске чуждые ей мысли. Ведь Тони всегда чувствует фальшь, обман, натяжку, лицемерие, в котором виновата не героиня, а мое «наглое самоуправство». Это она так выразилась, а я проглотил, хотя и без внутренней убежденности. Промолчал, хотя уже знал от хозяйки дома, что та готовит своей квартирантке. Причем она даже не стала уведомлять ее, чтобы поскорее затянуть петлю на шее женщины. Не захотела слушать никаких доводов, что, мол, неудобно и жалко, и обозлилась, когда я предложил, что сам буду потихоньку от Тоски доплачивать ту разницу, которую ей посулили. Сейчас меня озноб пробирает, оттого что молчит телефон. Не хочу чувствовать себя тем, кем на самом деле не являюсь, не хочу быть ни подлецом, ни виноватым, ни провидцем. И не успокоюсь, пока не услышу в трубке чуть резкий, с хрипотцой, голос.

Но было бы слишком, если б мои страхи оказались напрасными, ведь я шел за ней следом, словно жук-могильщик.

Перепишу последние страницы, чтобы Тони осталась довольна. В недавних исследованиях зарубежных ученых-медиков (хотя наши их опровергают) говорится о существовании чего-то вроде прихожей или коридора, ведущего в потусторонний мир. Там нет ничего ужасного и мрачного, а наоборот, как рассказывал кто-то после клинической смерти, приятно и тепло от воспоминаний. В этом туннеле после встречи с матерью Тоска увидела бы Марио. Но тот бы не звал, а только улыбался. А звать, просить вернуться сюда, к началу коридора, на свет, в жизнь, будут Фифи, Бисси и Пусси, мяукающие от страха и голода. Разумеется, можно и так, и получилось бы даже неплохо. А что потом? Потом все начнется сызнова, я опять услышу, как Тоска жалуется:

— Это никогда не кончится, никогда…

Но переписывать ничего не пришлось. Все произошло так, или почти так, как я себе и представлял. На гробе Тоски лежали красные розы. Я купил их тайком от Тони и написал, как, думаю, захотела бы сама Тоска, число и имя. Открытку бросил в вырытую могилу вместе с цветами. Я и Тони — ее друзья — положили в изголовье большой венок из голубых гортензий и фиолетовых тюльпанов, потому что не смогли найти бугенвиллей. Мы принесем их ей будущим летом, когда вернемся в дом Миммо.