Она и кошки

— За климакс, за хандру, за кошек, черт меня дери!

Выпила. Первый же кусок застрял в горле. Она отложила вилку, опустила голову на согнутую руку на голом, без скатерти столе и беззвучно заплакала, а хотелось бы голосить, как крестьянки на юге.

Скоро жара начнет спадать, воздух как будто застыл в знойной духоте; в открытое окно не слышно ни голосов, ни звуков, лишь изредка прошелестит по улице машина.

Котята лежат, не шелохнутся — погрузились в глубокий сон, что бывает только у молодых. Вот Миммо или Поппа всегда начеку, даже во сне. Довольно легкого скрипа, шороха, лучика света, чтобы тело их мгновенно напружинилось. А эти нет. Сытые, молодые, неопытные или же, наоборот, слишком хитрые: знают, что их сон оберегает мама. Она — кошачья мама… Ох, Марио, Марио, видел бы ты меня сейчас, знал бы… Все лицо мокрое от слез, поднялась искать платок. Есть совсем не хотелось. Нарочно громко высморкалась, проверяя защитную реакцию трех мушкетеров. Только один поднял ухо, остальные не подали признаков жизни. Улыбнулась, налила еще вина, медленно выпила. Свежесть в горле принесла некоторое облегчение. Да, уже лучше. Невероятно, как меняется настроение с каждым глотком вина. Снова наполнила стакан и на этот раз с наслаждением, не отрываясь опорожнила его. В груди разливалось приятное тепло.

Решительно швырнула в мусорное ведро мягкий, пропитанный оливковым маслом сыр и ломтики помидора, так больше к ним и не притронувшись. Надкусила хлеб, но он оказался непропеченным и прилипал к зубам, безвкусный, как веревка. Вспомнила душистый ломбардский хлеб с хрустящей корочкой. Здесь на побережье настоящего хлеба не найдешь. Навела порядок на кухне: подобрала с полу крошки, вытерла влажной тряпкой след от бутылки на пластиковом столе. На донышке оставалось еще немного вина — только место в холодильнике будет занимать. Вылила в стакан и допила.

Теперь она чувствовала себя почти хорошо, только в сон клонило. Опущенные жалюзи создавали в комнате иллюзию прохлады. Тоска прилегла и по обыкновению (это у нее вошло в привычку перед сном) начала заниматься аутотренингом, то есть выбрасывать из головы и сердца все нехорошие мысли и чувства. Вот она идет по улицам, где любил бродить Марио. Но не там, где они гуляли вдвоем после свадьбы, нет, по тем улицам ходил он один, до нее, и она еще ничего не знала об этом необыкновенном человеке, сильном, нежном и по-житейски мудром, который многому ее научил. Хотя образование имел всего пять классов, а ей недоставало двух лет, чтоб получить диплом бухгалтера. Тоска пошла наперекор матери, когда объявила, что выходит замуж за человека необразованного и необеспеченного. Марио работал сапожником. Мастерская, которую он, вернувшись с войны, открыл в начале проспекта Гарибальди, принадлежала не ему — он взял ее в аренду. Сапожник он был отменный и, казалось, вкладывал душу во все, чего бы ни коснулся. В то время они и не думали о деньгах, а просто жили спокойной, беззаботной и наполненной жизнью. Марио много читал, и она узнала от него гораздо больше, чем в школе. Играл в любительском театре и постепенно приобщал Тоску к другому миру, далекому от скучных бухгалтерских отчетов, которые, впрочем, не слишком обременяли ее на службе. Остальное же время проходило как в сказке: зимними вечерами Марио произносил для нее одной звучные монологи из пьес, а потом она со счастливо замирающим сердцем вновь слышала их на премьере. Книги, музыка, ужины с друзьями в одной из остерий их района или на набережной, по воскресеньям пикники на берегу Тичино и походы на футбольные матчи.

Марио в отличие от Тоски не был коренным миланцем, он родился в деревне между Кремой и Кремоной, там и ремеслу выучился; когда бывал свободен, помогал своим старикам копаться в земле. Война оторвала его от родных мест почти на десять лет. Заслужил медаль, вернулся старшим сержантом и решил, что земля не для него: стал работать сапожником, повстречал Тоску, и они прожили шестнадцать счастливых лет.

Она вздохнула: теперь бы ему было шестьдесят семь, почти шестьдесят восемь, — она подсчитала, сколько месяцев оставалось до дня его рождения. Он был с четырнадцатого года. Из этого призыва Муссолини мало кого пощадил, почти никого в живых не осталось. Да, такого счастья мне уже не испытать, подумала она и устыдилась этой мысли. Сдвинулась на край постели, где простыня была не нагрета. Пятьдесят лет — это возраст, но нельзя же отказывать себе во всем… Вот-вот, только начни об этом думать и уже не удержишься, покатишься все ниже и ниже. Чтобы не растравлять в душе ненависть к себе самой, она встала, пошарила на столике в поисках сигарет и спичек, закурила и постаралась переключиться на воспоминания об улицах, по которым Марио ходил один.

Глядя на него, она не переставала удивляться его способности делать все с таким изяществом, какое несвойственно деревенским людям. Какие у него были руки! Сама она ужасно неловкая: то тарелку разобьет, то чашку, то статуэтку. Домашнее хозяйство она вела всегда старательно. Поначалу приходила в отчаяние: ведь как хотелось, при том что служба отнимала у нее большую часть времени, чтобы в доме все было как надо. А потом перестала огорчаться, даже забавлялась, видя, что нет такой вещи, которую Марио не мог бы наладить, починить, склеить. К примеру, перегорит провод или засорится раковина — он тут же, не дожидаясь жениных упреков, вынимает необходимые инструменты (они в идеальном порядке были разложены в двух ящиках разного цвета), и немного погодя все опять работает как новое: радио играет, вода течет, лампочки горят. «На войне всему научишься», — бывало, говорил он. Марио так умел рассказывать о боях, однополчанах, походах, об Африке, о России и о множестве итальянских городов, где он побывал, прежде чем отправиться на фронт, что война стала для нес чем-то обыденным. Стоило ей подумать о войне, как в мозгу начинал прокручиваться короткий и, наверно, глупый фильм по сценарию, ею самой придуманному: изба, снежная или песчаная пустыня, солдаты, поющие хором во дворе казармы, столовая, где на обед подают равиоли с местным сыром и крапивой, которую собрали всем взводом. А Марио неизменно с губной гармошкой, то веселящей, то навевающей воспоминания. Так здорово на ней играл, такие грустные выводил переливы, называя их «вариациями»! От самых незатейливых песенок в его исполнении сжималось сердце или голова шла кругом.

А как его все любили и уважали! Наверняка и на войне был душой общества — сперва среди таких же рядовых, как он, а потом, когда заслужил лычки, — среди подчиненных. Тоске вспомнилось, как однажды летом здесь, в Лигурии (они тогда только-только поженились), он поставил любительский спектакль силами заключенных. Они почти каждый год отдыхали у моря: в августе Тоска брала отпуск, Марио закрывал мастерскую, и они уезжали на три недели к его сестре; Тоска помогала ей обслуживать старую чету туринцев, которым та сдавала на лето лучшую комнату; им же с Марио приходилось довольствоваться сарайчиком, где муж золовки зимой держал свою рыбачью лодку. Но Марио и на отдыхе не умел сидеть без дела: обязательно найдет себе работу, то одному надо подсобить, то другому, а тут еще репетиции спектакля, так что и на сон времени порой не хватало.

Марио привозил с собой из Милана пьесу с уже распределенными ролями. Он был дружен с начальником тюрьмы, тюремный режим тогда еще не был таким строгим, даже для тех, кто отбывал второй срок, а заключенные попадались все больше смирные и почему-то никак не походили на преступников. Воры, мошенники, один убийца-южанин с пожизненным сроком (он сидел уже так давно, что все и позабыли, как он попал сюда, в Лигурию) за железной решеткой бывшего монастыря, где прежде находились в добровольном заключении монахи. Тоска была на всех спектаклях, сидела рядом с женой начальника и в окружении троих надзирателей. Первый раз она с трудом сдерживала волнение, но постепенно освоилась и чувствовала себя как будто среди друзей в их небольшом театре на проспекте Гарибальди.

Марио не раз просил ее выступить на сцене, а она все отнекивалась: ей казалось, что от смущения она не сможет громко и четко произнести текст. Но втайне заучивала все роли наизусть и иногда с лукавым торжеством начинала ему декламировать. Обычно такие домашние представления заканчивались любовью. О тех незабываемых часах никому не расскажешь — ни золовке, ни самой близкой подруге. Да и как передать словами сжигавшее их обоих желание, когда она забывала обо всем, чувствуя на себе нежные, опытные руки Марио; должно быть, от этих ласк по коже у нее пробегали искорки, как это случается с Поппой, когда какой-нибудь кот потрется о ее спинку. И потом все происходило в забытьи, в волшебном слиянии друг с другом, так что ничего из тех страстных слов и жестов не удержалось в памяти. Лишь смутное, но очень острое чувство — будто незнакомая щемящая мелодия — наполняло ее душу всегда при воспоминаниях об их близости.

Она докурила сигарету, потянулась, попыталась заснуть: ей ведь так хотелось спать. Но в голове неожиданно всплыл один давний эпизод, воспоминание, которое редко ее посещало. Как-то ночью, поцеловав его на сон грядущий, Тоска поблагодарила мужа за дарованное блаженство любви, а Марио ответил: «Благодари не меня, а Бога, если веришь в него. Я же благодарю судьбу». И рассказал о том случае. Тоска лишь много лет спустя поняла, почему он так долго скрывал это от нее.

Война была в самом разгаре; они стояли в Эль-Аламейне. Их небольшой передовой отряд из десяти человек затерялся в пустыне и находился день и ночь под обстрелом английской артиллерии. Снарядом оборвало связь, и они даже не знали, где теперь свои. Марио был капралом и получил приказ вместе с тремя солдатами исправить телефонный провод. Ползти было недалеко, но по ничейной полосе среди песков, внушавшей им суеверный ужас. Они вылезли из окопа, такого глубокого, что на дне его можно было чувствовать себя почти в полной безопасности, и в несколько прыжков добрались до наметенного ветром бархана, единственного их прикрытия. Но противник, должно быть, заметил эту вылазку, потому что тут же зазвучала жестокая военная музыка. А им надо было торопиться, поскольку на горизонте уже начинало светлеть. «Трое солдат выбивали рядом со мной дробь зубами и, кажется, ничего уже не соображали от страха. А мне тоже было страшно, наверно, даже страшней, чем им, потому что я вдруг почувствовал: ни минуты больше не выдержу на этой ничейной земле. Знаком я показал им, чтоб вжались в песок, как только могут, а сам выскочил из-за бархана. Сколько это продолжалось, минуты или часы, — не помню. Починил я провод, ползком, под взрывами вернулся обратно и всех троих нашел убитыми. Они лежали друг к другу ногами наподобие чудовищного трилистника, их руки были вытянуты вдоль обмякших тел, а глаза широко раскрыты. Видно, их накрыло одним снарядом, взрастившим этот бессмысленный цветок смерти, которая никак не укладывалась в голове. Почему они, почему не я?» Марио еще раз крепко прижал ее к себе, и Тоска поняла много позже, что он допустил ее в самый сокровенный уголок своей души. А немного помолчав, он добавил, уже совсем сонным голосом: «Так я заработал звание сержанта и бронзовую медаль».

Видимо, прав был Марио: у кого какая судьба… и все же она часто задавала себе вопрос: какой может быть смысл в его смерти столько лет спустя, какой смысл в том несчастном случае на Аурелии?

Ребенок переходил улицу прямо перед мчащейся машиной, она резко затормозила, едва не задев его, и, пойдя юзом, сшибла Марио, который на велосипеде возвращался домой с продуктами. Его немедленно доставили в больницу, но было поздно. Она в отчаянии глядела на мужа и ничего не могла понять, ведь даже следов от ушиба не видно. Ей объяснили, что черепная коробка не выдержала удара об асфальт. Обмотанные вокруг воскового лица бинты придавали ему какую-то юношескую чистоту — захваченный врасплох ангел с тенью усмешки на губах. Тоску увели силой; тогда-то и началась ее болезнь: в первые дни после похорон она не могла дышать от раздиравшего грудь горя. А потом оказалось, что она уже не в состоянии обрести прежний ритм, и врачи заговорили об аллергии. Аллергия на несчастья, одиночество, аллергия на отчаяние. Что они знают, эти врачи, повторяют, как попугайчики, то, чему их учили, но никто ничего не смыслит в истинных-то причинах, отчего да почему…

Она вздрогнула от легкого шума: упала на пол пачка сигарет; один из троих котят смотрел на нее с ночного столика. Тоска подмигнула в ответ, хотя еще не совсем проснулась. Котенок протянул к ней лапку, помахал ею в воздухе, словно здороваясь. Тоска сказала ему что-то ласковое, тот перепрыгнул к ней на постель, позволил себя погладить и стремглав умчался прочь. Вся троица, сытая, отдохнувшая и жаждущая развлечений, поджидала ее у двери, задрав хвосты. Тоска рассмеялась.

— Вот хитрюга, я-то думала, он меня поблагодарить прибежал, а ему только одного надо — чтоб выпустили.