Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада

— Встань, Македам, дитя мое, встань, отец племени лангени! — сказал Чака. — Расскажи, почему ты опоздал на поминки?

— Долог наш путь, о царь, время коротко, к тому же женщины и дети сильно утомились!

— Довольно, дитя мое, я убежден, что ты горевал в душе, а также горевало твое племя. Скажи мне, все ли тут?

— Все тут, о Слон, все в сборе. Краали мои опустели, скот без пастырей бродит по холмам, птицы клюют заброшенные посевы!

— Так, Македам, так, верный слуга мой, я верю, что ты стремился погоревать со мной. Так слушай же: расположи племя по правую и по левую сторону от меня вдоль уступов, по самому краю расщелины!

Македам исполнил царский приказ, и никто из приближенных не догадывался, в чем тут дело, только я, изучивший злое сердце Чаки, все понял. Толпы народа рассыпались по склонам и покрыли всю траву. Когда все встали, Чака опять обратился к Македаму, повелел ему спуститься на дно пропасти и там завопить. Старец повиновался. Медленно, с большим трудом, полез он на дно. Оно было так глубоко, что свет едва проникал туда, волосы старца чуть белели издалека в надвигающемся мраке. Стоя внизу, он закричал, этот вопль долетел до толпы.

Мой родитель пел тихим, слабым голосом, но люди наверху так отвечали ему, что горы дрожали. К тому же, пошел дождь крупными каплями, блистала молния, гремел гром.

Чака слушал, слезы текли по его щекам. Дождь хлестал все сильнее, окутывая людей, как сетью, а люди все кричали, заглушая непогоду. Вдруг они замолчали. Я посмотрел вправо. Там развевались перья над головами воинов, вооруженных копьями. Я посмотрел влево — и там развевались перья, блистали копья.

Опять толпа издала вопль, но уже вопль ужаса и отчаяния.

— Вот они когда горюют, — сказал Чака, — вот, когда племя твое искренне тоскует.

Ряды его воинов колыхнулись, как волны, в одну сторону, в другую и, подгоняемые копьями, мои соплеменники с ужасными криками стали падать на дно пропасти, вниз, в мрачную глубину…

Отец мой, прости мне слезы. Я слеп, стар. Я плачу, как плачут дети. Всего не перескажешь. Все кончилось скоро, все стихло…

Так погиб Македам, погребенный под телами своих соплеменников, так кончилось племя лангени. Сон моей матери оказался вещим: Чака отомстил за отказ ему в кружке молока.

— Ты проиграл, Мопо! — сказал немного погодя царь. — Мы до краев наполнили наш склад, но смотри, тут есть еще место. Разве некому занять его?

— Есть еще человек, о царь! — отвечал я. — Я тоже из племени лангени, пусть мой труп ляжет здесь!

— Нет, Мопо, нет! Я не нарушу обета, да и кто останется горевать со мной?

— В таком случае никого нет!

— Да нет же, есть, — сказал Чака, — есть у нас с тобой общая сестра, да вот она идет!

Я поднял голову, отец мой, и увидел направляющуюся к нам, закутанную в тигровую шкуру Балеку. Два воина вели ее. Она выступала гордо, как царица, высоко держа голову. Вот она заметила мертвых, они чернели, как стоячая вода в пруду… С минуту она дрожала, поняв, что ее ждет, потом стала перед Чакой, посмотрела ему в глаза и сказала:

— Не видать тебе покоя, Чака, с этой ночи до конца дней твоих, пока тебя не поглотит вечная жизнь. Я сказала.

Чака испуганно отвернулся.

— Мопо, брат мой, — обратилась ко мне Балека, — поговорим в последний раз, на то царская воля!

Мы отошли в сторону и стояли одни около трупов. Балека надвинула на брови тигровую шкуру и быстро прошептала:

— Видишь, Мопо, слова мои сбылись. Поклянись теперь, что отомстишь за меня, если будешь жив!

— Клянусь, сестра!

— Прощай, Мопо, мы всегда любили друг друга. Сквозь дымку прошлого я вижу нас детьми, играющими в краалях лангени, будем ли мы снова играть так в иной стране? А теперь, Мопо, — она твердо взглянула на меня широко раскрытыми глазами, — теперь я устала. Я спешу к духам моего племени, я слышу, они зовут меня. Прощай!..

Глава XIX Мезило в краале Дугузы

В ту ночь, когда проклятие Балеки пало на Чаку, так плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его в ночной прогулке. Я повиновался, и молча мы шли одни. Ноги сами несли его к ущелью Ундонга-Лука-Татьяна, к тому месту, где весь мой народ лежал мертвый, а с ним сестра моя Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того самого места, где стоял Чака, пока люди падали со скалы с криками и плачем. Теперь же царило молчание. Ночь была очень тихая, луна освещала убитых, которые лежали поближе к нам, и я ясно видел их всех, я мог даже разглядеть лицо Балеки, которую бросили в самую середину мертвых тел. Никогда еще лицо ее не было так прекрасно, как в этот час, но, глядя на него, я испытывал страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.

— Теперь ты не выиграл бы заклада, Мопо, слуга мой! — сказал Чака. — Посмотри, тела мертвецов не заполнили ущелья, на высоту целого копья!

Я не отвечал. Голос царя вспугнул шакалов.

Он заговорил снова, громко смеясь.

— Ты должна спать хорошо эту ночь, мать моя, немало людей отправил я к тебе, чтобы беречь твой сон. О люди племени лангени, вы все забыли, я же ничего не забыл! Вы забыли, как приходила к вам женщина с мальчиком, прося крова и пищи, и вы ничего не захотели дать им, ничего, даже кружки молока. Что обещал я вам в тот день, люди племени лангени? Разве я не обещал вам, что за каждую каплю, которую могла вместить кружка, я возьму у вас жизнь человека? Я сдержал свое обещание! Лежит здесь мужчин больше, чем капель в кружке, а с ними женщины и дети, бесчисленные, как листья! О люди племени лангени, вы отказались дать мне молока, когда я был ребенком, теперь, став великим, я отомстил вам! Великим! Да, кто может сравниться со мной? Земля дрожит под моими ногами, когда я говорю, народы трепещут, когда я гневаюсь, они умирают тысячами. Я стал великим и великим останусь. Вся страна, куда только может дойти нога человека, мне принадлежит. Я стану еще сильнее, еще могущественнее. Балека, твои это глаза пристально смотрят на меня из толпы тех тысяч, которых я умертвил? Ты обещала мне, что отныне я буду плохо спать. Балека, я тебя не боюсь, ведь ты спишь крепко. Скажи мне, Балека, встань и скажи, — кого должен я бояться? — внезапно он прервал бред своей гордости.

Отец мой, царь Чака говорил, а мне пришла в голову мысль прекратить все его кровавые дела, убить его. Сердце мое сжималось от гнева и жажды мщения. Я стал за ним, я уже поднял палку, которую держал в руке, чтобы размозжить ему голову, как вдруг остановился потому, что увидел нечто необычайное. Там, среди мертвых, я увидел руку, которая двигалась. Она задвигалась, поднялась и поманила кого-то из тени, скрывающей конец ущелья и кучу тел. Мне показалось, что это рука Балеки, хотя ее холодное лицо не изменилось. Три раза поднялась рука, три раза поманила она к себе согнутым пальцем кого-то из мрака тени, из тьмы мертвых. Рука потом упала, и я услышал звон медных браслетов. Из тени раздалось пение, громкое и нежное, какого я никогда не слыхал. Слова песни долетали до меня, отец мой, но потом они стерлись из моей памяти. Я только знаю, что пелось о сотворении мира, о начале и конце всех народов. Они рассказывали, как размножились черные племена, как белые люди пожрут их, о том, как они воюют друг с другом, и каков будет конец борьбы. Песня говорила также о зулусах, о том, как они растают в тени этой Белой руки, будут забыты и перейдут в страну, где никто не умирает, а живет вечно. Добрый с добрым, злой со злым. Песня была о жизни и смерти, о радости и горе, о времени и о том море, на котором время — лишь плавающий листок, и о причине, почему все так создано. Много имен поминалось в этой песне, но из них я знал не все, хотя и мое имя послышалось мне, имя Балеки и Умелопогаса и имя Чаки-льва. Голос из мрака пел и наполнял все пространство, казалось, что и мертвые его слушают. Чака слышал голос и дрожал от страха, но уши его не воспринимали смысла песни.

Голос все приближался, и среди мрака засветился слабый луч, подобно сиянию, которое появляется после шести дней на лице умершего человека. Медленно приближался он сквозь мрак, и я видел, что светлое сияние принимает очертания женщины. Вскоре я понял, что это лицо Инкозозаны зулусов — Небесной царицы. Она приближалась к нам очень медленно, скользя по бездне, наполненной мертвыми, она ступала по трупам. Пока она подходила, мне казалось, что мертвые поднимались тенями и следовали за нею, Царицей мертвых, — тысячи и тысячи умерших. Отец мой, какое сияние, — сияние ее волос, подобных расплавленному золоту, ее очей, подобных полуденным небесам, блеска ее рук и груди, похожих на свежевыпавший снег, когда он сверкает при солнечном закате! На ее красоту страшно было взглянуть, но я радуюсь, что дожил до счастья видеть ее, пока она сияла и блистала в меняющейся пелене света, составляющей ее одеяние.

Но вот она подошла к нам, и Чака упал на землю, скорчившись от страха, закрывая лицо руками. Я не боялся, отец мой, только злые должны бояться Небесной царицы. Нет, я не боялся, я стоял прямо и вбирал ее сияние. В руке она держала небольшое копье, вправленное в царское дерево: то была тень копья, которое Чака держал в руке, того, которым он убил свою мать, и от которого он сам должен был погибнуть. Она перестала петь, остановилась перед лежащим ниц царем и передо мной, стоящим за царем, так, что свет ее сияния падал на нас. Она подняла свое небольшое копье, тронула им чело Чаки, сына Сензангакона, обрекая его на гибель. Потом она заговорила. Но Чака почувствовал лишь прикосновение, слов он не слыхал, они предназначались только мне.