Оп Олооп

Оп Олооп поднялся на ноги. Все взгляды тотчас сосредоточились на его рослой фигуре homo duplex. [72] Уши, раскрасневшиеся от алкоголя, предвкушали бальзам его речи. Он обхватил свой бокал. И твердо произнес:

— Ваше здоровье.

И осушил бокал одним глотком.

Ожидания не оправдались. Столь несвоевременная серьезность в момент, когда веселье только-только вновь начало набирать обороты, превратила жадное возбуждение в неясное разочарование. И те, кто готовился слушать, сцепились за право высказаться.

72

В два человека (лат.).

Банк сорвал, как всегда, бесстрашный Суреда. Шпильки, подпущенные остальными, послужили ему трамплином:

— Сеньоры, я прекрасно знаю, что друзья подобны предохранителям: подводят тебя именно тогда, когда больше всего нужны. Я — классический пример бесполезности. И годен разве что для веселья и пьянки! Здесь я проявляю себя во всей красе. Я помог разбазарить состояние не одному человеку, многие из них сегодня оказались на улице, и денег у них хватает лишь на мате, а из золота остались только зубы. Я — завсегдатай экзаменов, забастовок и беспорядков во всех университетах. Умею боксировать, ergo, выводить людей из себя, поскольку, если бы не мои оскорбления, я в жизни бы не использовал ни прямых в челюсть, ни апперкотов… Корень моей дружбы с Опом Олоопом кроется, таким образом, во взаимном равнодушии: меня не волнует статистика, его — мои драки и разборки. И все же сегодня ночью я отдал бы все, чтобы достучаться до его сердца и сказать: я буду рядом и в хорошем, и в дурном. Я не могу объяснить, что за странные силы то пленяют, то освобождают его, что за духи толкают его чередовать возвышенные речи с идиотскими выкриками. Я — крепкий орешек, но с мягкой душой. Простите за эту метафору. С самого начала я обратил внимание на бедственное состояние этого человека и страдаю оттого, что не могу страдать вместе с ним. И, прежде чем мы расстанемся, я хочу поднять тост, который сотрет шрамы с его сердца.

— Замечательно. Дайте слово Пеньяранде.

— Нет. Пусть каждый скажет несколько слов. Для начала это будет справедливо, пусть выскажется его соотечественник.

Брови Опа Олоопа, два крыла на фоне широкого лба, сошлись на переносице. Глаза прищурились. Он чудом не окосел от напряжения. Он шпионил, а не смотрел.

Зыбкое чувство радости… Ужин получился наполненным перепадами настроения и внезапными проявлениями самых разных, подчас противоположных чувств. Оп Олооп постепенно терял ориентацию в пространстве. Зыбкое чувство радости…

Эрик толчком локтя в бок поднял на ноги однокашника виновника торжества.

— Я хотел бы превратиться в Чарли Чаплина, обладать его мимикой и выразительностью, чтобы соответствовать моменту. Оп Олооп относится к классу людей, которые редко встречаются в современной номенклатуре рода человеческого. Глубокий трагизм его фигуры требует гротеска, единственного средства, способного донести через сарказм понимание его строгой умеренности. С самого детства он отличался деликатностью, молчаливостью и нежностью. Эти качества, характерные для людей думающих, выделяли его на фоне остальных. Нам, вечно взъерошенным и бегающим мальцам, взвешенность его характера казалась искусственной. Дети смеются над детьми, которые ведут себя как взрослые, так же как взрослые смеются над взрослыми, впадающими в детство. И его манера держать себя, изменившаяся сегодня с точностью до наоборот, ранила нас. Он стал мишенью для тысяч шуток и издевок. Но он преодолел все! Время показало мне, что его суть не изменилась. Новым стал только подход. Ребенок-мужчина был выпуклым. Мужчина-ребенок стал вогнутым. Первый концентрировал все в себе. Второй рассеивает все вокруг себя. Если бы человеческую душу, подобно акустической камере, можно было испытать на уровень страсти, слышимость инстинктов, отражение звуковых волн сознания, я сумел бы рассчитать числовые параметры и коэффициенты для технического решения тревожащей его проблемы. Но это невозможно. Наука еще не замахивается на такое. Оп Олооп, тебе предстоит много страдать. Твоя душа расколота. Ее защита разрушена. И на ее обломках завывают нематериальные твари, чье зловоние отравляет атмосферу твоего разума и мешает тебе всецело отдаваться чарующей мелодии твоего сердца.

Слова впитывались, мысли вдыхались.

— Достаточно! Достаточно препарировать меня, — взмолился Оп Олооп. Вы встревожились безо всякого на то основания и чересчур накрутили себя. Я — не дрейфующая лодка… Я всегда стою у собственного руля!

— Нет, Оп Олооп. Ваше капитанство под угрозой. Не наслаждаться вам более буржуазным покоем, как когда-то. В вас поселился экстремист. Экстремист, который творит революцию, сметая самоконтроль. И имя этому экстремисту — любовь!

— Да что вы с этой любовью. Для меня любовь — это число, карточка, расчеты.

— До тысячи. Но тысяча первая… Франци…

— Нет, НЕТ, НЕЕЕТ!

По мере того, как нарастал гнев Опа Олоопа, рот его распахивался все шире, голос становился все громче. Негодование, должно быть, затопило его с ног до головы и требовало все большего пространства для выхода.

— Нет, нет, нет, — повторил он еще раз, уже без напора, выдохнув. — Как вы заблуждаетесь, друг! Любовь тех женщин суть единение плоти. А ее — единение духа.

Он побледнел и вспотел.

— Простите меня. Я не знал…

— Так знайте. Франциска, двадцать два года, baby face, пять языков, кожа как у яблока, росла без матери, дочь Кинтина Оэрее, ручка сочная, как груша, эксперт консульства по финансам. Единственная женщина на земле!

— Как! Дочь Кинтина Оэрее, импортера фанеры? Это твоя возлюбленная!

— Я помолвлен с ней.

— По-мол-влен? Да ты же в два раза старше и выше ее!

— Ну и пусть, это единственная женщина в моем окружении, которая оказалась для меня недоступной. Добившись ее, я обрету ключ жизни от вечной алгебры.

Его тревога, до того момента мягкая и жалостливая, внезапно закостенела. Закаленные внутренним жаром зрачки стали агрессивно поблескивать.

Все предпочли замолкнуть. В такой ситуации попытаться сменить тему означало бы полное непонимание момента. Подобно тому, как в кульминационный момент циркового представления напряжение публики становится таким сильным, что удерживает акробата в воздухе, не позволяя ему упасть, молчание гостей превратилось в шесть столпов, на которых держался Оп Олооп.

Но недолго.

Возросшее притяжение притянуло его к земле. И, грохнувшись оземь, он разразился злобной речью.

— Ваши замечания неуместны. Функция униженного заключается в восхвалении унижения. Но он делает это, превозмогая себя. Как шевалье, вызывающий богохульника, оскорбившего Деву Марию, на дуэль не в силу чрезмерной религиозности, но потому что так велит ему воспитание, ведь Пресвятая Дева тоже слабая женщина… (Выпрямившись, с вызовом обводит всех взглядом.) И вот, Франциска, те voici. [73] Глупость, граничащая с тупостью, заставила меня подозревать, что речь идет просто о еще одной карточке, о готовности сожительствовать, прельстившись сладкими посулами страсти, что ты, Франциска, забыла об этике сожительства, водрузив на древко флаги страсти и дерзости. (Косой взгляд на Пеньяранду.) Ты, что пробовала на вкус «Признания» Руссо так осторожно, словно это был пирог с песком вместо начинки, проглотила бы, я в этом уверен, на этом ужине конфету острых речей с подлинным, невыразимым удовольствием. Ты больше, чем кто бы то ни было, знаешь глубокую радость, которую испытывает человек, подловив другого на глупости. Восхитительной глупости, распаляющейся от собственной неспособности понять и пытающейся, в плену собственных заблуждений, злобно поучать всех подряд (презрительная гримаса в сторону Эрика). Здесь, Франци, все еще есть люди породы Дон Жуана. Они восхваляют его и носятся с ним, словно пещерные люди. И демонстрируют столь же низменное духовное сродство. И потому в потаенном boudoir своего воображения они заново изобретают, страдая от собственного бессилия, кривой путь, вымощенный их неуклюжей чувственностью (глядит с омерзением в сторону Суреды). Им неведомо, что на иронии их жизненного пути я построил эстетику любви, отличную от механики инстинктов, которыми они так кичатся.

73

Здесь: И я (фр.).

Они не понимают, что «теорема соблазнителя» решается посредством уравнения из психиатрии. Не знают, что он был человеком-кроликом, дохлым убожеством, никогда и никого не любившим (саркастичный взгляд на Сиприано). Люди, жаждущие и неспособные унять эту жажду, обречены на бесконечную тоску, призванную украсить монотонность сумерек. Но те, кто отпил из чаши и помочился в нее, те, кто, не ведая жажды, испил слишком много, никогда не увидят на лодке Харона букета из женских рук, образующих, подобно цветам, утешительный образ сердца (грубый упрек Ивару Киттилаа). Подобно старому фавну, я буду живо вспоминать аромат сорванных мной роз. Как почитатель Ронсара, я обошел все сады, чтобы составить grand luxe каталог любви. И в полном упадке рассудка мое нутро, отведавшее бальзам чисел, будет наслаждаться их плотским воплощением, уподобившись флакону из-под ароматных масел, ставшему метафорой цветочной клумбы (выпад в сторону Гастона). Гедонисты, бесчувственные погонщики стада удовольствий, никогда не смогут понять меня. Достигнув высот Казановы, я никогда не опускался до его низости. Они поставят меня по соседству с грязным Аретино, на соседнюю полку с Овидием и Марциалом. Именно поэтому я оттачиваю свое стремление убеждать. Стремление демонстрировать глубину духа, а не чувствительность слизистых. И я готов бороться, пока бесплодные, но возвышенные усилия не истощат меня. (Обводит всех трагическим взглядом и замолкает.)

Оп Олооп взмок и побледнел.

Стоило ему разгорячиться, как связки напряглись, кровь прилила к его лицу и оно приобрело острые черты. На матовом овале проступили V-образные очертания переносицы, перевернутая «Т» носа и широкая, выдающаяся вперед «U» подбородка. Надо всем этим, в высшей точке кипения, вздыбились волнами каштанового цвета волосы.

Гости воспользовались его прострацией, чтобы исподтишка понаблюдать за ним, подобно любопытным соседям, подглядывающим через дырку в заборе, сующим нос в чужие спальни и пытающимся залезть в запретные места. Но ничего не увидели. Он был погружен в упорное помрачение. Тогда кто-то поднес палец к губам. Последовали жалостливые взгляды и утвердительные кивки головой. По всеобщему молчаливому согласию они решили оставить без ответа дерзости его речи.