Опаленные войной
Шрифт:
— И вот еще что, сержант. Когда я ударю, ты поддержи меня из всех амбразур, всем наличным составом. А Малышева под эту музыку пусть уползет из дота. Ты понял меня?
— Я бы и сам уполз. Да приказа не было.
— И не будет, сержант, не будет. Пока ты жив, приказ для тебя один: сражаться. Ну а мертвым, как сам понимаешь, не приказывают.
«И все же Марии нужно сказать, что Зойка ушла, — подумал он, бросив трубку. — Убедить, что, мол, Томенко прогнал ее. Тогда можно будет отпустить и Марию. Относительно же приказа Шелуденко… Потом, на досуге, мы его как-нибудь обсудим».
— Командир,
— Это старшина, теперь — командир батальона прикрытия. Товарищ лейтенант, отдайте приказ отойти в те окопы, в которых была рота Рашковского, у дота. Не продержимся мы тут больше. А попрут немцы, так и отступить не сумеем. Людей положим.
— Но я не имею права давать приказ на отход. У вас есть свой командир.
— Да, но где ж он теперь, мой командир?! — пробасил старшина. — Разве ж я знаю, где он? У меня связь только с вами. Штаб дивизии — где-то за лесом. А мы — отдельный батальон. У нас и патронов уже нет, немецкими автоматами отбиваемся. Вы — единственный офицер.
— То есть как это «единственный»? А Рашковский?
— Так нету его.
— Что значит «нету»?! Он что, погиб?
— Я… я думал, что он у вас, — замялся старшина. — Сказал, что пойдет налаживать взаимодействие. Да еще рана там у него на руке, палец задело.
— Но отсюда, из дота, он давно ушел.
— Тогда не знаю. Может, уже и нет его. Снарядом…
— Слушай меня, старшина. Приказываю: продержитесь еще часа два. Потом отводите бойцов на вторую линию. Но только все окопы свои напротив дота засыпать. Вы поняли меня? Засыпать. Мигом. И заровнять. Чтобы фрицам негде было отсиживаться. Пусть роют землю, как кроты, под нашим огнем.
— Понял. Спасибочки вам, товарищ лейтенант.
— Что вы, как баба на базаре: «Спасибочки»?! Командуйте батальоном. Кожухарь!
— Так ведь погиб…
— А, черт! Да помню, помню, что погиб! Где старший лейтенант? Вы выпускали его из дота?
— Нет, дверь ему, наверное, пулеметчики открыли.
— Странно.
Громов выбежал из отсека, заглянул в «красный уголок», потом в столовую. «Неужели в санчасти?»
— Ну, благодарю, сестричка, — поспешно поднялся Рашковский, увидев на пороге Громова, и демонстративно выставил свой перевязанный палец. — А то забилось землей, а санинструктора у нас там нет.
— Почему вы все еще здесь, Рашковский?!
— Не понял?
— Я спрашиваю, почему вы все еще в доте?! — рванул кобуру Громов. — Почему вы околачиваетесь здесь, когда ваша рота гибнет в окопах, отбивая третий десант подряд?!
— Да хотя бы потому, что я ранен, — пытался оправдаться Рашковский. На какое-то время он буквально опешил от напористости лейтенанта. Однако это продолжалось недолго. — И вообще, как ты смеешь? Кто ты такой?
— Он — комендант этого дота. А палец я перевязала вам еще час назад, — вмешалась Мария, явно заступаясь за Громова.
— Так вот, как комендант приказываю: немедленно оставьте дот! Кожухарь! — крикнул он так, что на крик выскочило сразу несколько бойцов пулеметной точки.
— Я здесь, товарищ лейтенант, — впервые не поправил его Петрунь.
— Проведите к выходу товарища старшего лейтенанта, — взял себя в руки Громов.
— Ты еще смеешь кричать
на меня?! — снова взвинтился Рашковский. — На старшего по званию?! Угрожать оружием?! Да я тебя под трибунал!— Слушай, товарищ старший лейтенант, — вдруг непонятно откуда взялся Крамарчук, вырастая между офицерами. — Трибунал отсюда далеко, а ваши бойцы умирают рядышком. И есть приказ самого коменданта укрепрайона: ни одного постороннего в доте. Вплоть до генерала армии.
— Крамарчук, — только теперь окончательно овладел собой Громов. — Прекратите. Товарищ старший лейтенант, исполняющий обязанности командира батальона просит вас к себе.
— Я — и есть тот самый «исполняющий обязанности». Кто меня может просить-требовать?
— В любом случае извольте отбыть в свое подразделение.
— «Извольте отбыть», — саркастически передразнил его Рашковский, уже идя в сопровождении Петруня и Крамарчука по коридору. — Нахватался словечек, портупейник белогвардейский.
25
Когда Андрей вернулся в санчасть, Марии там уже не было. В соседнем отсеке-лазарете он увидел Петруня. Тот сидел возле Коренко и что-то оживленно рассказывал ему.
— Мария у вас, — подхватился Петрунь, увидев лейтенант. — В командном пункте. Плачет.
— Да? Плачет? Это что-то новое. И главное, очень «кстати». Как дела, Коренко?
— Держимся. Еще немного, и я в строю, — извиняющимся голосом пообещал раненый. — Я вам еще пригожусь, вот увидите.
— Не сомневаюсь. Не жалеешь, что остался в доте?
— Так чего ж жалеть, чего жалеть? Я ведь тут со всеми, со своими.
— И правильно. Не жалей. Что бы ни случилось. Ты — настоящий солдат, — присел он рядом с Коренко. — Настоящий, понял? Как командир я горжусь тобой.
— Почему же тогда гнали из дота? — взволнованно, с пересохшими губами, спросил красноармеец.
Громов замялся. Проще всего было бы сказать: «Хотел тебя, дурака, спасти». Но лейтенант понимал, что вести сейчас речь о спасении неуместно, да и по отношению к этому парню — оскорбительно. Почему вдруг спасать решил именно его, остальную часть гарнизона обрекая на гибель?
— Почему же гнали? — не унимался Коренко.
— Трудный вопрос. Вырвемся из дота — попытаюсь объяснить.
Мария сидела, прижав к уху телефонную трубку, и действительно плакала — беззвучно, закинув голову, не утирая слез.
— Что случилось, Мария?
— Н-не з-знаю, — еле выговорила санинструктор.
— Бо-жест-вен-но. Чего же ты плачешь?
— Потому что Зойка плачет, — показала она пальцем на трубку.
— А почему она плачет?
— Как же ей не плакать? Конечно, будет плакать…
Громов деликатно отобрал у Марии трубку и, услышав всхлипы, как можно тверже сказал:
— Санинструктор Малышева, слушайте меня внимательно. Вы слышите меня?
— Да, — слабо прозвучало в трубке.
— Сейчас мы откроем огонь по противнику, который блокирует ваш дот. И сержант попытается вывести вас наружу. Выбирайтесь ползком. Это последняя возможность. Вы поняли меня? Остальное вам объяснит сержант Вознюк. Все, до встречи где-нибудь под Киевом.
Он положил трубку, сел на грубо сбитые нары рядом с Марией, пальцем нежно утер ей слезу.