Опасайтесь лысых и усатых

— Чего? — недоверчиво спросил капитан.

— Убиту быть.

— Так что, направо, что ли?

— Пожалуй, прямо. Все богатыри ходили прямо.

— Не тянет, — сказал капитан. — Не тянет эта макарка.

— Ладно, двоих не убьют. А одним пожертвовать можно.

Я подогнал лодку ко входу в центральную макарку, капитан развел веслом траву, и мы вошли в ее воды.

Я сразу понял, что это не наша макарка. Какие-то другие травы составляли ее стены, другой формы, другого цвета. Все вроде бы то же самое — таволга и рогоз, кошачья петрушка, гори-голова, и все-таки не то. И вдруг я понял, что не вижу молочая. Утром, когда мы плыли к озеру, я то и дело отмечал кустики молочая и вспоминал, что молочай называют бесовым молоком.

— Не наша это макарка, — сказал я, — молочая нету.

— Уж больно тонкое наблюдение, — заметил капитан.

Но молочая на берегах не было. Казалось, кто-то выдрал все кусты молочая, выпил молочаево молоко.

Я всегда любил это растение — молочай, его скромные нецветочные цветы, собранные в кузовок, крепкие стебли, текущие на переломе молоком, которое лизнуть было нельзя — бесово, — а лизнуть хотелось.

Молочай был братом одуванчика, из стеблей которого тоже брызгало дикое молоко, и это меня поражало — не только растут, не только цветут, а еще и молоко дают. И какими-то совсем странными их родственниками были млечные грибы — чернухи, скрипухи. Только вылезли из земли, а уж полны молоком — горьким, земным, подлесным. Для кого созрело это молоко, кому его пить?

Я-то разок лизнул дикого молочка, а ничего вроде и не почувствовал.

С полчаса уже плыли мы по макарке, которая постепенно становилась шире. Напившись молочаева молока, бесы равнодушно взирали на наше плаванье, никаких штучек не придумывали — ни бревен оживших, ни чарусенышей.

А может, это они и придумали — больше ничего не придумывать? Решили сделать макарку бесконечной, чтоб мы плыли и плыли — до ночи, до осени и не могли вылезти на берег всю жизнь, до самой старости.

Да нет, зачем бесам мучить нас так долго. Они могут разделаться с нами поскорее. Чего тянуть?

— Ну вот и все, — сказал капитан. — Приехали.

Прямо перед нами по всей макарке, как забор, вколочены были в дно толстые черные сваи, переплетенные еловыми ветками. Это был обычный рыбацкий закол, поставленный по всем правилам.

Пришибленные, сидели мы в «Одуванчике», неумолимо понимая, что через эту чертову плотину нам никогда в жизни не перебраться. Тут мы и услыхали голосок:

— На уху-то наловили?

Глава XIII. ТРАВЯНАЯ ГОЛОВА

— На уху-то наловили? — повторился голосок, и из травы высунулась лукоподобная головка с влажными торфяными глазками. Она покачивалась над травой, держалась на ней, как луна порой держится на лесных верхушках.

Казалось, она и сплетена из засохших болотных трав.

— Наловили, — ответил я, взял из лодки Горбача-Окуня и показал Голове.

— О! О! О! — с восхищением покачала головой Голова.

— А ты, дедушка, как в болоте-то стоишь? — спросил капитан, смекнувший, что такая голова может быть приделана только к немолодому телу.

— Я-то в валенках, — ответила Голова. — А вы-то как?

— А мы веслаемся, — с некоторой бодростью заявил капитан, — и на уху наловили.

Цокая, как белочка, языком, Травяная Голова любовалась окунем, я же все старался рассмотреть, к чему она приделана. В густой траве я не видел никакого тела и никаких валенок, и даже шеи, на которой полагается держаться любой голове, не наблюдалось.

— Через закол-то нам не перебраться? — спрашивал меж тем капитан.

— Никак не перебраться, — отвечала Голова, по-прежнему не показывая признаков тела.

— А ты бы, дедушка, разобрал закол.

— Как же так? — изумилась Голова, погружаясь испуганно в траву. — Как его разбирать? На уху-то ведь надо ловить?

— Так ведь и нам проплыть надо.

Удрученно мигая глазками, Голова по самую макушку уехала в траву и вдруг, подпрыгнув, крикнула:

— А вы лучше назад плывите!

В этих травяных словах была своя железная логика. Меня же поражало, что не было видно, к чему приделана Травяная Голова. И вдруг я понял, что она вообще ни к чему не приделана, а просто так, сама по себе болтается в болотах.

Тревожный пот прошиб меня, я вперил глаза свои в траву под Головой и на том месте, где полагалось быть телу, видел явные просветы небесной синевы.

— Дедушка, — жалобно сказал капитан. — Мы назад плыть сил не имеем.

Нам бы на землю попасть, ушицы наварить.

— Верно говоришь, парень, — покачивалась согласно Голова, — ухи надо наварить. А соль-то у вас есть?

— И соль, и лаврушка, — заманивал Голову капитан. — И лук репчатый, и перец-горошек.

Размахивая руками и даже причмокивая, капитан соблазнял Голову ухою, совершенно не замечая, что уха этой Голове ни к селу ни к городу. Во всяком случае, под головою у Головы не имелось живота, куда волей-неволей должна в конце концов поместиться уха.

И все-таки Голова слушала капитана с любопытством и тоже причмокивала, сощуривала нос. Она явно желала ухи.

— Окуней у нас пол-лодки, — размахивал руками капитан. — Заварим крепкую, тройную, с картошечкой.

Голова дрогнула.

— Ладно, парень, — сказала она, — вы лодку к заколу привяжите, а сами вылезайте. Я вас до берега доведу.

— Спасибо, дедушка, — обрадовался капитан, — устали в лодке — сил нет.

Подгребая и загребывая, капитан подогнал лодку к заколу, стал привязывать нос к бревну. Оглядываясь на Голову, я потихоньку дернул его за рукав.

— Ты чего? — отмахнулся капитан.

— Слушай, — шепнул я, — тела-то нету.

— Чего такое?

— Под Головою тела нету.

— Ты что — дурак? — спросил капитан, вглядываясь в мой живот.

— Да под тою Головою, под тою, — указывал я большим пальцем через плечо.

— Под какою?

— Под дедушкиной.

— Ты с ума сошел, нанюхался болотных газов, — прошептал капитан и, оглянувшись на Голову, добавил: — Тело есть, только очень маленькое, в валенках. Складывай окуней в ведро.

Капитан выбрался из лодки на закол, помог вылезти и мне. Во весь рост поднялся я над болотом — и голова моя закружилась. Я увидел просторный зеленый мир вокруг — зеркала озер, поблескивающие там и сям, еловые леса за озерами и снова за лесами озера, какие-то за озерами холмы, дальние деревни на их склонах, и совсем чудесными оказались три корявых сосны неподалеку от нас. Бугром подымался под соснами берег, и по бугру этому ходили коровы.

Увидевши меня и капитана, коровы издалека с берега протянули к нам свои губы и замычали.