Опасно — Истина! Смелость принять непознаваемое

Он умер. Мой отец не попросил меня ни о каком контракте, думая, что, раз это мой учитель, я буду вести себя хорошо. Но я не смог. Потому что никак не ожидал того, что произошло, — никто этого не ожидал. Мы пришли к месту, где лежало его мертвое тело. Вышла его жена. Она подбежала к нему, упала перед ним и сказала:

— Мой Бхол!

Все хранили молчание, но я не сдержался. Я очень старался, но чем больше я пытался, тем труднее это было.

Я взорвался смехом:

— Это прекрасно.

— Я не стал заключать контракт с тобой, думая, что, раз это твой учитель, ты будешь вести себя уважительно, — сказал отец.

— Я не проявил неуважения, — ответил я, — просто я удивлен случившимся. «Бхол» — это его прозвище, заслышав которое он злился. Теперь этот бедняга мертв, и, когда жена назвала его «Бхол», он не смог ничего поделать. Мне просто неловко за него.

Куда бы мой отец ни брал меня, он всегда заключал со мной контракт, и каждый раз он первым нарушал его, поскольку так или иначе что-то случалось и он неизбежно что-то говорил мне. И этого было достаточно, потому что было условие: он не должен был вмешиваться в то, что касается меня.

Как-то раз в наш город приехал джайнский монах. Джайнские монахи восседают на таком высоком пьедестале, что даже в положении стоя твоя голова не сможет коснуться их ног, — высота почти два метра. И они путешествуют группами по пять человек; им не разрешено передвигаться в одиночку. Это установлено для того, чтобы четверо из пяти следили за одним и никто не пил кока-колу, — если только они не сговаривались все вместе. Бывало, я видел, как они сговаривались и покупали кока-колу, — вот я и запомнил это.

Им не разрешается среди ночи даже просто пить, но я видел, как ночью они пили кока-колу. Пить кока-колу днем было опасно — кто-нибудь мог это увидеть, — так что оставалась только ночь... И я сам приносил им ее, мне было нетрудно. Кто еще мог это делать? Ни один джайн не пошел бы на это, но они знали меня и знали, что я способен на самые возмутительные поступки.

Итак, было установлено пять пьедесталов, но один из монахов заболел, и когда я пришел туда с моим отцом, я подошел к пятому пьедесталу и забрался на него. Я до сих пор помню выражение лица моего отца, он даже не мог найти слов — что тут скажешь? И он не мог вмешаться, ведь я не сделал никому ничего плохого. Просто забравшись на пьедестал, деревянный постамент, я никому не причинил вреда. Отец подошел ко мне и сказал:

— Заключили мы контракт или нет, ты продолжаешь делать все что хочешь. С этого момента мы больше не заключаем контрактов, это совершенно бессмысленно.

И эти четверо монахов чувствовали себя настолько неловко, что тоже не могли промолвить ни слова — что тут скажешь? В конце концов один из них сказал:

— Это неправильно. Кроме монаха, никто не должен сидеть на такой высоте.

И он сказал моему отцу:

— Снимите его.

— Подумайте дважды, — ответил я. — Вспомните о бутылках!

Я приносил им кока-колу.

— Верно, мы помним. Сиди тут, сколько тебе заблагорассудится.

— Что за бутылки? — спросил отец.

— Спроси у них, — ответил я. — У меня двойной контракт: один с тобой, а другой с ними, и никто не может остановить меня. Или вы все вчетвером соглашаетесь с тем, что я тут сижу, или я произношу название бутылок.

— Нас все устраивает, — сказали они. — Можешь сидеть, это никому не мешает, но, пожалуйста, не говори ничего о бутылках.

Там было много людей и все заинтересовались, что за бутылки? Когда я вышел из храма, меня тут же окружили и спросили:

— О каких бутылках ты говорил?

— Это секрет. И в этом — моя власть над теми глупцами, к чьим ногам вы продолжаете прикасаться. Если я захочу, то сделаю так, что это они будут касаться моих ног, а иначе — бутылки...

Что за глупцы!

По дороге домой отец спросил меня:

— Но мне ты ведь можешь сказать? Я никому не расскажу. Что это за бутылки? Они пьют вино?

— Нет, — ответил я, — все зашло не так далеко, но если они останутся здесь еще на несколько дней, я устрою и это. Я заставлю их пить вино — а иначе расскажу о тех бутылках.

Весь город обсуждал эти бутылки: что это были за бутылки и почему монахи так испугались? «Мы всегда думали, что они великие святые, а этот мальчик так напугал их. Они согласились, чтобы он сидел там, что полностью против писаний». Все охотились за мной, все готовы были меня подкупить:

— Проси чего хочешь, но скажи, что это за тайные бутылки?

— Это великий секрет, и я ничего вам не скажу, — отвечал я. — Почему бы вам не пойти и не спросить ваших монахов, что это были за бутылки? Я тоже буду присутствовать, поэтому они не смогут соврать, — и тогда вы узнаете, каким людям поклоняетесь. И именно эти люди обрабатывают ваш мозг.

В университете был профессор, который хотел из-за меня уволиться. Это был самый старый, почтенный и уважаемый профессор. Возможно, он до сих пор жив. Его звали доктор С. Н. Л. Шривастава; он был доктором наук. В философии это очень известное имя — и из-за меня он грозился уйти с поста.

Он поставил условие: или отчисляют меня, или увольняется он; остаться мог только один — или я, или он. А я был всего лишь студентом, студентом первого курса. Меня только-только зачислили, и я впервые прибыл в большой город из своей деревни. И всего за три месяца он пришел в такое негодование, что, только завидев меня, немедленно выходил из класса.

Я догонял его и спрашивал:

— В чем дело? Почему вы уходите? Я плачу за обучение. Предполагается, что вы должны учить, а я — учиться, и все, что я делаю, — это учусь. Если я задаю вопросы, то только для того, чтобы учиться.

— Но ты задаешь такие вопросы, которые ставят меня в неразрешимое положение. Если я говорю «да», я пойман, если я говорю «нет», я также пойман. Любой вопрос только вызывает следующий, и этому нет конца. Прошло три месяца, а ты не даешь мне продвинуться дальше первого дня. Мы так и застряли там, и я знаю, что так будет продолжаться все два года, пока ты будешь здесь. Ты не даешь завершить даже первый день обучения. Поэтому лучше...

— Но вы так образованны, — говорил я. — У вас столько степеней, почетных степеней, тридцатилетний опыт преподавания, через вас прошло столько студентов — почему вы так переживаете? Если вы не знаете, то ведь можно просто сказать: «Я не знаю». Вся проблема в том, что вы не можете сказать «Я не знаю». Проблема не во мне. Вы хотите сохранить статус всезнающего человека, притом что в действительности никто не может знать все — даже вы.

Он преподавал аристотелевскую логику; он был профессором философии и логики. А в Индии первые два курса необходимо изучать именно логику, поэтому два первых года были посвящены Аристотелю и его логике. Я говорил этому профессору, что даже сам Аристотель не был всезнающим; он был невежествен так же, как и любой другой. В своей книге он написал, что у женщин на один зуб меньше, чем у мужчин. Сейчас это кажется глупостью. У него было две жены — он мог просто попросить миссис Аристотель-один или миссис Аристотель-два: «Открой ротик!» А у женщин рот и так все время не закрывается — поэтому не нужно было даже просить. Если он боялся, то мог сосчитать у них зубы ночью, пока они спят. Но нет, греки были уверены, традиционно уверены, что женщина во всем должна быть ниже мужчины. Разве у нее может быть столько же зубов, сколько у мужчины? Аристотель никогда даже не пытался проверить.