Опавшие листья

— Кого попало. Всех, кто служит проклятому царизму. Хотим начать с Победоносцева, а там губернаторов, командующих войсками, министров, просто генералов. Все равно. Чтобы неповадно было. — Нужно, Юлия, лучших.

— Знаю: не учи. Но лучших-то труднее. Боимся озлобить народ.

— А… клевета?..

Юлия ничего не сказала и снова закурила папиросу.

— Вот таких бы, как я, — щурясь, пуская дым вверх и глядя, как он тает в воздухе у смеющейся синим морем картины, сказала Юлия. — Я в расчете не ошибусь. Думала часто, почему не попробовать. В отдаленном кабинете, разморив ласками, опутав волосами, прижав губы к его губам, устремив взор в глаза жертвы, тихо и верно вонзить лезвие в замирающее негой сердце. А потом спокойно выйти и исчезнуть… И что ужасно! Одной нельзя. Нужны сообщники, чтобы свели, чтобы познакомили, чтобы привезли и увезли, а тогда — есть нить и найдут. Ни на кого положиться нельзя. Все они — предатели. Трусы… Не думай — смерть меня не страшит. Я давно себя на нее осудила. Каюк — моя судьба, как говорит мне Герасим. Но хочется-то мне не одного, а многих, многих… Войти в историю мстительницей. Я не Шарлоттой Кордэ хочу быть, но Немезидой карающей. Ах… скучно… Так… ты говоришь… Ипполит… Ну, что же, давай его… Попробуем… Снабди его литературой… Обо мне пока не говори. Сама позову, когда надо будет. Скучно… Учить придется всему… Он, поди, и револьвера никогда в руках не держал. Сам бояться будет, как бы раньше времени не выстрелил.

— Попробуй.

— Да, что же делать? Возьмем про запас… Вчера смотрела сзади на Федю. Какое светлое сияние кругом его головы и какое ровное. Этот не пропадет. Светлые духи оберегают его. Я наслала на него волну флюидов и чуть-чуть рассеяла, но самые пустяки.

— Ты веришь в свою таинственную силу?

— Как не верить в то, чем обладаешь. Я могу, Соня, сделать худое человеку… Как?.. сама не понимаю. Трудно все это объяснить… Вот в евангелии про Христа пишут: он сказал, чувствую, что ко мне кто-то прикоснулся, потому что ушла из меня сила. Я думаю, Соня, что Христос был сильный магнетизмом человек. Гувернантка Кусковых mademoiselle Suzanne, она тоже обладала какою-то силою и, сама не понимая ее, тратила на пустяки и так расстроила себя и Andre, что он покончил с собою, а она потеряла свою силу. Я…

— Ты сознательно пользуешься своею силою?

— Да, более или менее. Ты видала фокусников-магнетизеров? Вот у меня что-то вроде этого. Я чувствую людей. Я вчера чувствовала, что Федя торопится уйти, смотрит на часы, сидит, как на иголках, и я приковала его к стулу… Но тут… Он оказался сильнее меня и ушел. Ну я ему это еще попомню, — чуть улыбаясь, сказала Юлия.

— А что Бледный?

— Сохнет от злобы… Ну этот свое покажет. Отличный стрелок, гимнаст… Спокойный. Лицо, как у трансформатора, загримируется под кого угодно. Мы в клубе — я, еще один и они — играли в карты с жандармом, который в прошлом году у него обыск делал. Бровью не повел. А посмотрела бы, какое лицо сделал? Лет на десять старше. Как брюзжал, как комично меня ревновал. И свое дело сделали. Предупредили товарищей об обыске.

— Интересная, Юлия, твоя работа.

— Интересная… Да, если хочешь. А знаешь, и у них много женщин работает. Мне кажется порою, что узнали, кто я, и за мною следят. Страшно боюсь поддаться этому чувству. Тот, кто подумал это — пропал.

В дверь будуара постучали.

— Ну прощай, Соня… Хорошо, готовь Ипполита. Я уйду через спальню.

Юлия вздохнула и вышла из будуара.

Соня дождалась, пока не рассеялся дым ее папиросы, и тогда сказала: "Войдите".

Вошел лакей и подал ей на подносе карточку. Она лениво, двумя пальцами, взяла ее, посмотрела издали и положила на стол.

— Просите.

Звеня шпорами, ласково улыбаясь и сгибаясь перетянутой синим сюртуком талией, с большою коробкою конфет в руках вошел жандармский полковник.

Соня порывисто встала ему навстречу.

— А, Мечислав Иосифович, как я рада вас видеть. Что давно у нас не были?

Полковник, как гончая, понюхал воздух, быстро глазами подсчитал тонкие окурки папирос в пепельнице, разочарованно вздохнул и сказал:

— Занят был, Софья Германовна. Дел теперь очень много.

— Но, кажется, все тихо. Папа даже жаловался на днях. Нечего писать. Газета бледна становится. Хотя бы вы нам что-нибудь дали.

— Тишина обманчива, Софья Германовна. В этой тишине опытный слух угадывает далекие громы. Блестят зарницы, Софья Германовна… И может налететь гроза. Хороший хозяин укутывает дорогие цветы от дождя и ветра. Так-то, Софья Германовна… Герману Самуиловичу надо писать о воспитании молодежи… Да-с… Шатаются умы, Софья Германовна. Позапрошлое воскресенье имел удовольствие слушать вашу игру на арфе. Между прочим, одно очарование. Кюнэ — Вальтер и вы — больше нет никого. В Михайловском театре mademoiselle Brendo еще на сезон оставили.

— Вальбель и Андрие остаются?

— Обязательно. Андрие царский подарок получит. Чистое искусство достойно поощрения.

Полковник прошелся по комнате.

— Крепкими духами душитесь, Софья Германовна. Духи Востока?

— Моя смесь.

— Да-с, мне говорили… Слыхал… Каждая хорошенькая женщина должна иметь свои духи. Она должна определить свой собственный запах и подыскать, какому цветку отвечает этот запах. И им душиться.

— Красота — это искусство, — сказала Соня.

— Творение Божие — женская красота, — сказал полковник и как бы машинально разрыл окурки в пепельнице с обезьяной. — Славная обезьянка. Японцы-мастера лепят из бронзы этакие забавные фигурки. Вы извольте взглянуть: мина какая у нее серьезная.

Полковник говорил про обезьяну, а сам глазами ощупывал окурки и будто сличал гильзы и что-то вспоминал.

Соня подумала: "Юлия права. За ней следят. Надо предупредить".

— Что вы не сядете, Мечислав Иосифович?

— Прощения прошу. Я только на минуту. Засвидетельствовать уважение вашему таланту и преподнести вам это создание Кочкурова. Пропаганда русского кондитерского искусства, Софья Германовна. Мне как славянину обидно видеть засилие Крафтов — "Kraft der Kraft" (Сила — силы. Игра слов. Крафт — петербургский фабрикант шоколада) — как удачно вышло: Борманов, Ландринов, Берренов, Балле и прочих — над русскими талантами Иванова, Кузнецова и Кочкурова. Я, работая с пропагандистами, сам научился пропаганде. Примите мое скромное подношение, как прокламацию своего рода.

И полковник, снова склонившись в поклоне, быстро вынул окурок Юлии из пепельницы.

"Да, за Юлией следят, — уверенно подумала Соня. — Скажу ей, чтобы была настороже с Мечиславом Иосифовичем".

XI

На Рождество Варвара Сергеевна устраивала елку. Это не было большое дерево от пола до потолка, как бывало раньше, когда дети были маленькие, а их достатки были не так плохи, но была это маленькая елочка, аршина полтора вышиною, купленная ею на Чернышевой площади за семь гривен.

Варвара Сергеевна поставила елку на столе в гостиной и вместе с Липочкой убирала ее старыми елочными украшениями. Только свечи и искусственный снег были куплены новые.

— Какая ты, мама, хитрая, — сказала Липочка, вынимая из шляпной картонки бонбоньерки и металлические подсвечники. — Ты сохраняла все бонбоньерки, что мы дарили тебе на елках. Тут вся история нашего детства.

Варвара Сергеевна грустно улыбнулась.

— Горько мне, Липочка, что уже не можем мы с отцом побаловать вас новыми бонбоньерками и подарками, и сладко, что хоть эти остались.

— Смотри, мама, комод. Этот комод мне подарила тетя Лени, когда мне было восемь лет. Я отдала его потом тебе. А это тебе Andre подарил.

— Да… Не увидит Andre и этой елки.

— А помнишь, мама, как мы вместе оклеивали золотом и серебром орехи? Мы покупали листовое золото и серебро тетрадками. Оно было положено между тонкой-тонкой бумагой… И долго у нас пальцы были золотые и серебряные. И бонбоньерки мы сами клеили. Этот куб склеил Федя. Помнишь, мама?

— Ты помнишь елки?