Готовясь к написанию этого письма, я решил звать тебя Нерожденным, так что, согласись, глупо было бы начинать так: “Здравствуй, Нерожденный!” Дальше мне хотелось поведать тебе, откуда я знаю о твоем существовании, но и в этом тоже нет смысла. Если я считаю, что мне известно о тебе, то ты должен был узнать о моем существовании гораздо раньше — в тот день, когда приснился мой первый сон. Кстати, ты наверняка знаешь, о чем он был, мой самый первый сон, сновидение безмозглого младенца. О чем, а? О тепле материнской утробы? О первом глотке материнского молока? А может о прошлой жизни?..

Впервые я оказался в Потоке, когда мне еще не было пяти. Спустя годы я могу признать твое непревзойденное мастерство в оформлении кошмаров и свое знакомство с ним назвать “Безлюдные берега моего детства”. Что могло еще больше испугать ребенка, привыкшего быть в постоянном окружении людей, будь то родственники или одногодки в детском садике, как не абсолютная беспомощность? Когда некому тебе помочь?..

Если верить объяснениям моей бабки, то меня просто сглазили. Она верила в силу сглаза и всю долгую ночь, пока я кричал и плавал между сном и явью, бормотала ответные проклятия в адрес цыгановатой соседки. Однако та была ни при чем. Я думаю, что все началось со сказки, где между кисельными берегами текла молочная река. Сказки — те же увековеченные народом сны, но с хорошим концом, когда мед-пиво течет по усам, а в рот не попадает, что, впрочем, тоже довольно обидно. Наверное, мне следовало бы звать тебя котом Баюном — древним демоном, одним из почетных прав и священных обязанностей которого является убаюкивание детей…

Признайся, что все было подстроено тобой, чтобы я узнал о существовании Потока, не так ли? Впрочем, я ни о чем не могу тебя просить, а уж требовать — тем более. У кошмаров свои законы, а они тебе известны гораздо лучше. Пока.

Участковый врач, срочно вызванный наутро родителями, не нашел у меня никаких отклонений, а мой бессвязный рассказ о Потоке, где вместо воды медленно течет густая темно-красная жидкость — я еще не знал, что так может течь только ленивая венозная кровь, — не без иронии интерпретировал, как бред мальчика, наслушавшегося страшных сказок о молочных реках с кисельными берегами…

Если задуматься, то это и в самом деле страшная сказка. Стоит только представить желеобразные кисельные берега, подмываемые кипяченым молоком. Густая пенка вперемешку с полурастворенным киселем образует вязкий суррогат — непроходимую трясину, способную без следа засосать любое количество желающих полакомиться. Бабка моя, царство ей небесное, умела не только сказки рассказывать, но и готовить этот отвратительный смородиновый кисель. Я уверен, что это ты нашептал ей и сказку, и рецепт…

Теплым молоком меня поили на ночь, и я потом долго лежал неподвижно, изо всех сил стараясь не срыгнуть мерзкую накипь пенки, щекочущую гланды. Вот так, в ночной тишине я и представил себе однажды жуткое место, куда ты затем водил меня во сне еще три года. К концу этого срока я по детскому недомыслию почти гордился, что у меня есть свой, хотя и не самый приятный сон. Поток по-прежнему нес меня, журча иногда так явственно, что постель почти всегда оказывалась к утру мокрой. Меня водили к врачам, но я молчал о тебе, послушный твоему внушению. Они стучали по ногам молоточками, водили блестящими штучками перед глазами, а потом хмурили брови, но это меня уже не пугало…

А помнишь нашу следующую встречу почти через десять лет? Хотя слово “наша” по отношению к происходившему не совсем подходит. Как и раньше, ты оставался где-то “за кадром” того, что видел и чувствовал я…

В тот день мне стукнуло шестнадцать, но вряд ли увиденное мною можно расценить как подарок на день рождения. Раньше, анализируя происходящее со мной, я был склонен думать, что в тот раз попал на Поток исключительно потому, что впервые упился красным вином — сладким и тягучим, как ненавистный кисель. Сейчас я просто в этом уверен, потому как благодаря тебе знаю, о чем гласит первый закон кошмара — рассудок должен быть парализован. Человеческий мозг — пресловутое “серое вещество”, — в этом отношении довольно беззащитен. Высокая температура, ужас, спирт, наркотики — все это нейтрализует личность так же верно, как удар пыльным мешком по голове. Мне тогда наивно казалось, что я забыл не только вкус киселя, но и твой первый кошмар. Все в ту же ночь всплыло среди катящихся в никуда кровавых волн вместе с моим телом.

…Давным-давно я был слишком маленьким, чтобы увидеть далекие холмистые берега Потока, показавшегося мне бескрайним. Я назвал его так, потому что никогда не видел моря. Его тяжелая масса тащила меня по мелкому дну, а я барахтался, захлебывался и плыл по течению. Да, благодаря тебе я научился плавать, потому что когда впервые оказался в бассейне, то просто повторял наяву движения, выученные телом во сне.

Сейчас я бы многое отдал, чтобы узнать, что ты чувствовал, глядя на меня. Ненависть? Сладострастное удовлетворение садиста? Упоение властью?.. Однако ты бережешь свои воспоминания от меня и это еще один закон кошмара — жертва не должна знать, чем закончиться происходящее с ней, потому что в задуманном тобой еще в те времена таится твоя цель. Многие думают, что по снам можно гадать о будущем. Люди сочиняют сонники, спорят о значении символов, верят, что ловля рыбы — к прибыли, а если сниться рыба дохлая, то это к болезни. Неужели им никогда не снилась ловля дохлой рыбы?.. Впрочем, мне тоже, но я не об этом. Твоей целью никогда не было предсказание моего будущего. В свое время у меня была мысль относительно твоих кошмаров и сводилась она к следующему. Если говорят, что сон — это “немножко” смерть, то, я был уверен, кошмар, длящийся, как и всякий “быстрый сон”, согласно последним исследованиям, очень короткое время — концентрированный момент умирания, квинтэссенция конца существования, как его понимаем мы, люди. Кто бы ты не был, Нерожденный, я желал тебе стать человеком и, если тебя что-то может испугать, то мне в те времена хотелось, чтобы это было именно мое проклятие. Не буду даже мысленно скрывать, что искал встречи с тобой исключительно для того, чтобы оно сбылось.

И ты шел мне навстречу.

В период юношеской гиперсексуальности мутно-багровые волны Потока пузырились разнокалиберными и зачастую бесформенными женскими грудями, гигантскими, а порой и просто пещерообразными ягодицами, их соблазнительными складки образовывали все, о чем я мечтал, но берега оставались по-прежнему пустынными, бурыми и неприступными. Нет, они не были отвесными гранитными скалами, между Потоком и землей не лежала непроходимая кисельная трясина — просто некая упругая сила отталкивала меня, даже когда удавалось преодолевать усиливающееся около них течение. Помнишь, когда ты посадил меня в моторную лодку, я, как Харон, направил ее прямо на берег? Тогда меня просто вышвырнуло из нее обратно, но тебе показалось этого мало, и ты вморозил меня во внезапно замерзший Поток. А затем за моей спиной в упавшей повсюду кромешной тьме послышалось постепенно приближающееся потрескивание льда. То были шаги.

Я отчаянно вертел торчащей надо льдом головой, но никак не мог обернуться и тогда раздался Голос, такой же медленный и тягучий, как Поток. Что ты тогда сказал? Наверное, это единственное, чего я не запомнил, но слова были настолько страшными, что кровь окончательно замерзла в замороженном теле, и я проснулся в холодном поту и абсолютной уверенности, что это тают льдинки Потока. Если тебе под силу не только контролировать страшные сны, но и тот смутный период пробуждения, где колеблется зыбкая граница между сном и явью, то ты наверняка смеялся до колик, наблюдая, как я лежу уже не мертв, но еще и не жив, страшась пошевелиться, чтобы не почувствовать липкой кровавой жижи на простыне.

Но все по порядку, тем более, что пишу это письмо не для тебя, а, скорее, для себя. Смешно думать, что я смогу послать письмо в свой собственный сон иначе, кроме как отпечатав каждое слово в памяти. Если ты когда-нибудь почерпнешь его из моих воспоминаний, как я надеюсь узнать многое из твоих, то, мне верится, что к тому времени наши роли переменятся.

А пока, в качестве аутотренинга, несколько слов о человеческой памяти. Не каждому под силу помнить все свои кошмары, и я тоже поначалу старался забыть о Потоке. Снотворное, “разумные” дозы алкоголя… — сам знаешь, я перепробовал все, но… это лишь участило наши встречи. В последнее время, когда меня выпускают на прогулку, ты и тебе подобные мерещатся мне везде. Бескровный, морщинистый пергамент лица, лишенные бровей и ресниц глаза, вернее, сплошной черный зрачок, разлившийся между щелями бледных опухших век, усохшие хрящи носа — тебя, да и всех остальных тоже, можно было бы вполне принять за идеальное воплощение вампира, если бы я не знал, что вы так же не можете приблизиться к Потоку, как и мне заказано выбраться на берег. Кроме того, вы не можете видеть друг друга. Я думаю, что каждый из вас одинок, как кометы, использованные презервативы и умершие. Да что тут скрывать — как я сам в состоянии бодрствования. Не знаю, известно ли тебе о моей жене… Той, кого я полюбил и чья любовь на время лишила тебя власти над моими снами. Мы смеялись, когда я рассказывал ей о своих детских страхах. Она хохотала до упаду, услышав о кисельной трясине, а Поток назвала патокой. Я приходил домой и безбоязненно засыпал, искренне веря, что любовь — идеальный мелиоратор даже для Потока.

Это была ловушка. Да, Поток становился мельче, да, я нагло покачивался на его волнах, любуясь — слышишь, любуясь! — тем, что видят мои глаза, и издевательски посмеиваясь над твоими неуклюжими попытками испортить мне сон. Все эти холодные донные ключи, стегавшие внезапно мое тело и должные казаться анакондами, были шутками фокусника-дилетанта, не способного расшевелить публику. Того же самого мнения я был и о появившихся порогах и перекатах, где убыстряющееся вдруг течение грозило расплющить меня о каменные зубы, потому что она сказала однажды: “Собственная смерть не может присниться никому, мой дурачок!”. Да, я ей поверил, да, я сделал ошибку — я расслабился…

Мы недооценили твоей подлой изобретательности, и она сбежала под утро брачной ночи, не вынеся моих воплей, когда ты, по-своему великодушно — я должен был считать это свадебным подарком, не так ли? — впервые предоставил мне возможность посмотреть на обитателей берегов.

…Когда я, подхваченный Потоком, оказался неожиданно очень близко от суши — пологого серого пляжа, окаймленного жесткой осокой и репейником, — то наконец увидел вас. Зрелище не было похоже ни на что. Вы — я говорю так, потому что знаю, что ты один из них, — исчезали на глазах друг у друга, стоило только кому-то одному наткнуться взглядом на другого. Это было бы довольно смешно, если бы не было так жутко. Одетые в одинаковые белые балахоны, вы были похожи на мельтешащих бабочек-однодневок, проживших вместо одного дня целый год, то есть, практически вечность. Ветер, невесть откуда взявшийся, трепал клочки пегих волос на черепах, обтянутых кожей, потрескавшейся под выцветшим от адской жары до стального цвета небом. И, как только вы заметили меня, то перестали бросать взгляды по сторонам и вытаращились перед собой. Вытаращились? Нет, просто узких черных бойниц глаз становилось все больше с каждым мгновением, пейзаж превращался в подобие одного огромного фасеточного глаза, и он буравил меня. Меня!!!