Операция "Цицерон"

Основная роль в этих усилиях принадлежала Элизабет - моему собственному секретарю. Но она приехала в Анкару значительно позже, лишь в начале нового года.

Около середины декабря наш пресс-атташе Сейлер поехал в Софию по одному официальному делу. Когда он находился там, американцы совершили свой первый воздушный налет на столицу Болгарии. Правда, этот налет был пока не очень сильным. Однако Сейлера поразило, что в городе не было никакой противовоздушной обороны для защиты населения Софии от налетов вражеских бомбардировщиков.

Во время одного из таких налетов в бомбоубежище германской миссии Сейлер впервые встретил Элизабет и eё родителей. Отец Элизабет, профессиональный дипломат старой школы, занимал ответственный пост в германской миссии в Софии.

Сама Элизабет выполняла секретарскую работу. Она очень плохо переносила воздушные налеты, и родители чувствовали, что eё нервы вот-вот сдадут. Отец обожал её. Он спросил Сейлера, нельзя ли найти какую-нибудь работу для Элизабет либо в посольстве Анкары, либо в стамбульском консульстве. Его дочери, говорил он, необходимо отдохнуть в какой-нибудь нейтральной стране.

Вернувшись в Анкару, Сейлер рассказал мне об этом. Он знал, что мне срочно нужен второй секретарь, так как работы у меня значительно прибавилось, а Шнюрхен всё eщё могла печатать только одной рукой.

Элизабет была как будто именно такой девушкой, какую я искал,- дочь весьма уважаемого немецкого дипломата, сама имевшая некоторый опыт секретарской работы на дипломатической службе, прекрасный лингвист и, судя по eё происхождению и воспитанию, вероятно, вполне надежный человек. Так как операция "Цицерон" продолжалась, все это имело первостепенное значение.

Я обсудил кандидатуру Элизабет с послом. Он ничего не имел против eё перевода из Софии в Анкару. Фон Папен знал и уважал eё отца и очень сочувственно отнесся к нервной девушке. Что касается начальника управления кадров министерства иностранных дел в Берлине, то и он не возражал. Единственным человеком, который мог бы воспрепятствовать переводу Элизабет, был Кальтенбруннер. Поскольку он был лично заинтересован в операции "Цицерон", приходилось советоваться с ним по всем вопросам, касающимся каких-либо изменений в составе мсих помощников. Так как в получении его согласия произошла некоторая задержка, я написал ему длинное письмо, в котором доказывал, что не могу справиться с работой без дополнительной помощи.

В ответ на мою просьбу мне предложили прислать из Берлина секретаря-мужчину. Ясно, чего хотел Берлин,- приставить ко мне одного из осведомителей Кальтенбруннера, чтобы он шпионил за мной. Но мне это вовсе не улыбалось. Я хотел только иметь секретарем надежную девушку, умеющую печатать на машинке и прилично владеющую английским и французским языками.

То обстоятельство, что я был главным лицом, отвечающим за проведение операции "Цицерон", очевидно, придавало мне значительный вес. В конце концов, я все-таки добился согласия Кальтенбруннера, и Элизабет, которую я никогда не видел, -была переведена из Софии в Анкару.

Она приехала в первую неделю января. Я встречал eё на вокзале. Мое первое впечатление от нeё было крайне неблагоприятным. Она показалась мне просто ужасной женщиной. Теперь я понимаю, что тогда мне надо было прислушаться к голосу инстинкта и немедленно отправить eё обратно в Софию. Если бы я поступил так, то избавил бы себя от массы неприятностей.

Мне кажется, я не принадлежу к числу очень разборчивых людей, но когда Элизабет вышла из вагона, eё наружность произвела на меня отталкивающее впечатление. Это была очень светлая блондинка лет двадцати пяти, среднего роста, с длинными, сальными, неопрятными волосами. У нeё были тусклые, ничего не выражающие глаза. Жирная кожа eё лица имела нездоровый сероватый оттенок. Словом, внешность чрезвычайно непривлекательная.

Я постарался убедить себя, что eё вид объясняется, вероятно,продолжительным путешествием и переживаниями в Софии. И даже пожалел, что молодая девушка, которая, вероятно, могла бы быть хорошенькой, так опустилась. Я повез eё в гостиницу, где заказал для нeё комнату, а затем к себе домой. Моя жена уже приготовила для нeё ужин.

Жену тоже поразила внешность Элизабет. Она предложила ей помыться в ванной, но девушка отказалась и села за стол, даже не вымыв рук. Элизабет очень мало говорила за едой, а го, что она сказала, было либо очень поверхностным, либо глупым, либо тем и другим вместе. По-видимому, она не собиралась х?)тя бы ради вежливости поддерживать обычную беседу. Нас раздражала eё манера казаться важной, скучающей и искушенной жизненным опытом. Казалось, eё совершенно не интересует этот чужой, новый город, построенный на голой равнине. Казалось, eё вообще ничто не интересует. Насколько я мог видеть, с ней невозможно было установить хоть какой-то человеческий контакт. С того самого момента, когда я встретил ее, и до сих пор Элизабет продолжает оставаться для меня загадкой.

Даже Сейлер, первый рассказавший нам о ней, не мог eё понять. В течение последующих нескольких недель он часто говорил мне, что Элизабет, какой она стала в Анкаре, кажется ему совсем не той девушкой, которую он знал в Софии. В чем причина этой внезапной перемены, я так никогда и не узнал.

На следующий день после своего приезда Элизабет заболела. Единственный симптом болезни выражался в том, что у нeё страшно распухло лицо. Я с трудом настоял на посещении eё доктором, так как она упорно отказывалась от всякой медицинской помощи. Моя жена пошла навестить ее, но девушка осталась совершенно равнодушной к eё посещению, апатичной и молчаливой. Эта молчаливость становилась просто невежливой. Через несколько дней, когда я сам навестил ее, я заметил на столике рядом с кроватью несколько коробочек со снотворным. Мне пришла в голову мысль, что, быть может, странное состояние девушки объясняется чрезмерным употреблением успокаивающих средств. Я сказал об атом доктору.

Теперь я понимаю, что мне не следовало вмешиваться в это дело. Элизабет не хотела уходить из гостиницы, но она не говорила по-турецки, а никто из слуг не знал ни одного другого языка. И я боялся, что за ней не было надлежащего ухода. Поэтому против eё воли я убедил Элизабет переехать в дом друзей моей жены, которые были и моими друзьями. Здесь с Элизабет обращались, как с родной дочерью, но она продолжала оставаться неотзывчивой, раздражительной, а временами просто грубой.

– Наверное, она больна,- извиняясь за своего секретаря, сказал я eё доброй хозяйке.

Всё это казалось очень странным. Дней через десять доктор сказал, что Элизабет достаточно . поправилась и может приступить к работе. И вот она впервые появилась в моем кабинете. Для начала я дал ей самые простые поручения, главным образом переводы из французской и английской прессы. Ее переводы оказались совершенно неудовлетворительными: в них была масса ошибок и описок, да и внешне они выглядели весьма небрежно. Этого я уж никак не ожидал, так как она говорила по-английски и по-французски почти без акцента.

Мне кажется, я уже сумел достаточно ясно показать, что Элизабет стала для меня обузой, а не помощницей. Но поскольку я так настоятельно требовал eё перевода из Софии, мне приходилось мириться с этим. Больше того, я всё eщё надеялся, что со временем она избавится от этого действительно невыносимого летаргического состояния и, возможно, перестанет быть такой неряшливой. Чтобы дать ей почувствовать мое доверие и таким образом ободрить ее, я время от времени поручал ей более важную работу, чем переводы из прессы. Конечно, я ничего не говорил Элизабет об операции "Цицерон", но старался пробудить у нeё интерес к работе, обращаясь с ней не как с обыкновенной машинисткой, а как с секретарем, которому доверяют. Этим я совершил, как потом оказалось, ужасную ошибку, но ведь известно, что легко судить обо всем здраво уже после того, как событие произошло. В то время я думал, что это полезно.