Операция «Цитадель»

…Но так было раньше. С тех пор ситуация изменилась. В мире, на фронтах, в Берлине… Теперь, когда из союзников, способных хоть в какой-то степени противостоять русским, у Германии осталась только Венгрия, самое время было вспомнить о «русской свинье» и «генерале-предателе». Покаяться в своих прегрешениях перед ним и основательно вспомнить.

До покаяния дело, естественно, не дошло. И все же… Если русские умеют драться по ту сторону фронта, то почему бы не испытать их на храбрость и умение по эту? А время для Германии такое, что приходится радоваться каждой новой сотне штыков. Независимо от того, в чьих они руках. Лишь бы направлены были на Восток. Тем более что еще в сорок втором году Гальдер учредил для Власова специальное звание – генерал добровольческих соединений.

Правда, никто до сих пор так и не понял: то ли это действительно был какой-то новый, никем в ставке фюрера не утвержденный, чин; то ли какая-то странная должность. Но… учредил. И Власов извлекал из этого признания все, что мог.

Задумавшись, Скорцени не обратил особого внимания на то, что, вызванный звонком, адъютант Гиммлера исчез за дверью кабинета и, пробыв там несколько мгновений, снова появился.

– Рейхсфюрер СС просит вас зайти, штурмбаннфюрер.

«Значит, все-таки Власов… – неспешно поднялся Скорцени. – Жаль, что, увлекшись воспоминаниями о Гальдере, ты не прокрутил в памяти последние события, связанные с теперь уже милой душе Гиммлера «русской свиньей».

3

Гитлер с трудом дочитал до конца письмо Евы Браун, поморщился и устало отложил его в сторону. Только слова самой искренней нежности, из тех, которыми Ева обычно завершала свои письма, заставили фюрера сдержаться, чтобы не отшвырнуть его.

Нет-нет, Адольф ничуть не сомневался в искренности этих стенаний, но, похоже, что в последнее время Браун стала расточать их с какой-то особой, непростительной навязчивостью. Причем до такой степени навязчиво, что они уже не только раздражали, но порой и бесили фюрера. Ей, видите ли, не сидится в Бергхофе! Она, понимаете ли, рвется сюда, «поближе к своему неустрашимому вождю»!

«Я согласна жить даже в бункере, – изощрялась Ева в любовном словоблудии, – и никогда не бывать вместе с тобой на людях, чтобы не вызывать косых взглядов и кривотолков. Только бы знать, что ты где-то рядом…» [7]

«Даже в бункере»! – иронично ухмыльнулся Гитлер. Не хватало только, чтобы и другие руководители вслед за ним стали превращать его полевую ставку «Вольфшанце» в семейный военно-полевой барак! Нет уж, как Главнокомандующий вооруженными силами рейха, он обязан жить жизнью солдата, жизнью истинного тевтонца.

7

Здесь цитируется одно из писем Евы Браун.

Понятно, что на самом деле ей хочется не в бункер какого-либо из его временных пристанищ, а в Берлин. Всем, кто более или менее хорошо знал Еву, становилось ясно, что в этой Золушке постепенно просыпается азарт светской львицы и что ей хочется во что бы то ни стало превратиться в первую леди рейха.

Ева и впрямь все еще не теряла надежды вернуть «своего фюрера» в столицу и перевоплотить в добропорядочного европейского премьер-министра, коротающего дни на официальных приемах в рейхсканцелярии или где-нибудь в летней резиденции; наносящего зарубежные визиты «вместе с царствующей, но не правящей супругой» и, конечно же, постоянно мельтешащего в великосветской хронике.

«Почему другие так могут, а мы с тобой – нет?! – уже не раз вопрошала Ева. – Разве не ты фюрер германского рейха? Разве хотя бы один премьер какой-либо другой западноевропейской страны добился такой власти и такого почитания?»

Не зря Борман как бы вскользь намекнул Адольфу, что ее призывы вернуться к столичному образу жизни навеяны кем-то из фюрероненавистников. Кому-то хочется, если не погубить вождя рейха под развалинами рейхсканцелярии во время очередного налета вражеской авиации, то, по крайней мере, отстранить от непосредственного руководства войсками.

То есть кому-то хочется таким вот образом осуществить давнишнюю мечту некоторых генералов, наиболее откровенно высказанную командующим группой армий «А» фельдмаршалом фон Клейстом еще в декабре 1943-го: «Мой фюрер, – обратился тогда фон Клейст к фюреру, – сложите с себя полномочия верховного главнокомандующего сухопутными силами! Решительно сложите и занимайтесь внешней и внутренней политикой!»

И ведь не он один пытался отстранить фюрера от его армии. Причем отстранить именно тогда, когда, несмотря на ощутимые фронтовые потери, армия все еще пребывала в зените своего величия. А ведь того же мнения придерживались фельдмаршалы Рундштедт, Витцлебен и, наконец, Роммель. Иное дело, что они не высказывались столь громогласно и скандально, как фон Клейст.

«Нет, – сказал себе фюрер и даже не заметил, что при этом молитвенно сложил ладони. – Ева не могла делать это по чьей-то воле. Только не Ева! Она – нет, она не могла…»

Желание Адольфа оправдать свою возлюбленную было настолько сильным, что он сорвался с места и несколько минут с такой решительностью вышагивал по кабинету, словно ему вот-вот предстояло войти в зал суда и выступить в роли ее адвоката.

«Но ведь Ева действительно хотела помочь мне, вернуть меня к жизни… той, настоящей… Меня и себя. Она ведь и впрямь достойна лучшей участи, нежели участь затворницы военной ставки „Бергхоф”. Вот именно, достойна, если уж Господу было угодно, чтобы она стала избранницей фюрера!»

– Позволю себе напомнить, мой фюрер, что через полчаса, на одиннадцать утра, у вас намечено совещание по поводу положения в Венгрии, – неслышно появился в дверях личный адъютант вождя обергруппенфюрер [8] Юлиус Шауб.

– Ты прав, Юлиус, Венгрия… Теперь – уже и Венгрия, при одном упоминании о которой еще недавно отдыхала душа.

– А что поделаешь, если в штабе Верховного командования ничуть не сомневаются, что венгры тоже готовы предать нас. И произойдет это очень скоро.

8

Обергруппенфюрер СС – генерал-полковник войск СС.

– Вот почему мне нельзя отвлекаться, нельзя впадать в какие-то личные переживания. А ведь это, – постучал он полусогнутым указательным пальцем по очередному письму Евы, – непростительно умиротворяет, Шауб.

– Именно так: непростительно умиротворяет, мой фюрер.

– Когда в следующий раз к тебе попадет письмо Евы, ты не должен класть мне его на стол.

– Не должен, мой фюрер.

– Ты не должен класть мне их, эти письма! – грозно постучал теперь уже костяшками согнутых пальцев по столу Гитлер. – Я не могу бесконечно сопереживать вместе с этой женщиной. Пусть даже очень дорогой мне.

– Пусть даже очень дорогой, мой фюрер. Сейчас не время сопереживать. Даже ангелы-хранители, и те уже давно не сопереживают!

Гитлер молча уставился на Шауба. Другой на его месте попросту решил бы, что, почти бездумно, механически повторяя его слова, обергруппенфюрер откровенно издевается над ним. Но фюрер знал Юлиуса еще по тем временам, когда после мюнхенского путча тот сидел с ним в Ландсбергской тюрьме. На какое-то время они даже оказались в одной камере. И вот тогда-то Адольф вдруг почувствовал, что Шауб – именно тот, почти идеальный, собеседник, с которым он мог находиться в одной тесной камере хоть всю жизнь.