Операция «Степь»

По привычке Вирн, пошагав по кабинету, встал у подоконника.

– Именно, Альберт Генрихович. Никаких у нас подходов. Чистая случайность, что он увидел документы у Ротштейна. Папка упала, бумажки высыпались…

Вирн пристально взглянул на Мишку. А тот продолжал недоумевать: зачем он-то здесь? Краешком сознания, впрочем, он кое о чем начинал догадываться. Не к Ильинским ли ниточка тянется?

Догадлив стал Мишка!

– Скажи, Ягунин, как ты считаешь, может ли быть для нас полезной… хоть в чем-то… мать Шуры Ильинской? Она уже как-то помогла нашим властям, когда задержала телеграмму Шафрота о закрытии столовых. Можно полагать, что она человек совести. Другое дело, способна ли она открыто протянуть руку сотрудничества нам, ГПУ?

Очень трудный вопрос для Мишки. Ответил честно:

– Не знаю. Смотря что надо. Она гордая.

Климов кивнул: о щепетильности Надежды

Сергеевны в вопросах чести и порядочности информацию он уже имел.

– Понимаешь, – сказал он, – надо бы, чтобы она… ну, как бы это… не то чтобы выкрала…

– Наверняка – гроб! – махнул рукой Мишка. – Никогда.

– Надо изъять, – смягчил глагол Вирн, – у Шафрота секретные военные сведения, которые ему добыли Ротштейн и другие его разведчики. Шафрот на днях уезжает из Самары, и документы, естественно, возьмет.

– Если военные документы, так их можно забрать и официальным манером… – солидно начал Мишка, но Климов с досадой перебил:

– Так их же найти надобно! Что же, обыскивать весь особняк АРА? Такого скандала нам не простят. Мы не можем рисковать питанием тысяч детей…

Мишка думал.

– Поговорю с Шурой, – только и сказал.

Вот и приблизился час свидания с Шурочкой Ильинской, о котором Мишка мечтал тысячу тысяч раз. Множество вариантов их будущей встречи рождалось в Мишкином воображении за месяцы разлуки. Какие только места не намечтал он: и у губчека, и на вокзале, и у крыльца дома Ильинских, и в дверях коллектора. Даже случайные встречи на улице фантазировались в нескольких вариантах. Но представить себе детдомовский двор и саму Шуру в гимнастерке и темной юбке, с отросшими, туго стянутыми красной косынкой волосами, Ягунин, само собой, не мог. Однако именно такую, малознакомую девушку, похудевшую фигурой и повзрослевшую взглядом, с тонким, как на бабкиных иконах, лицом богоматери, он и увидел, стоило сделать шаг за калитку детского дома чекистов. Поскольку детдом находился менее чем в квартале от ГПУ, а совещание у Булиса было продолжительным, кто-то из друзей Мишки успел предупредить Ильинскую о его приезде. Теперь она с полчаса уже все «брала себя в руки», чтобы встретить Ягунина по-товарищески приветливо и по-чекистски сдержанно. Жени Суриковой в детдоме не было – унеслась по директорским делам, кажется, выбивать у Левкина доски для ремонта крыши. Оставшись одна, Шура растерялась. То принялась было сооружать с воспитанниками запруду: снег все еще дотаивал и двор заливало с крыш. Поиграла и бросила, позвала ребят на веранду читать сказки Афанасьева. Прочитав одну-две, откладывала книгу: «Посмотрите картинки!» Сама же, краснея, бежала к воротам, чтоб выглянуть, закусить губу и снова «брать себя в руки». Все это была лишь нервная суета. Когда же Мишка появился во дворе, он показался ей строгим, взрослым и непохожим на себя. Наверное, из-за красивой командирской формы, но… Показался он Шуре чужим, суровый начальник – и только. Надо было ей все же догадаться, что Мишкино сердце трепетало, как заячий хвост, и что устрашающая хмурь белесых бровей происходила от великого смущения.

Смотрела на него Шура и молчала, словно бы старалась вспомнить прежнего Мишку. Да мешали навернувшиеся слезы – не разглядишь, где там нос, губы, щеки… Расплылось Мишкино лицо в бесформенное пятно.

– Шура, вот я… значит, приехал, – хрипло выдавил Ягунин.

Девушка быстро закивала: да-да и прижала пальцы к глазам.

– Товарищ Шура, товарищ Шура, – укоризненно пропищала бледная девочка в кофте из застиранного хаки. – Как не стыдно плакать! Сама нам говорила!

Шура погладила ее по светлой головке, хотела что-то ответить, но только всхлипнула.

Во все гляделки на них уставились стриженые ребятишки. Окружили. Мальчики казались одинаковыми в перешитых и перелицованных солдатских гимнастерках и в серых бязевых штанах, происхождения, явно кальсонного. Девочки одеты были чисто, но кто во что горазд: в старушечьи юбки и кофты, выцветшие блузки и платьица из перекроенных гимнастерок. Взрослые одежки перешиты были на них отнюдь не по первому классу, так как ни у Жени, ни у Шуры портновского таланта не оказалось. Разновозрастные дети – от одиннадцати до четырех лет – молчали, как в рот воды набрали. Невдомек было, почему плачет, а не радуется товарищ Шура, к которой пришел такой замечательный, в кожаной куртке и в галифе со шпорами товарищ чекист. Те, что постарше, догадывались, что гость – тот самый герой, который должен был вернуться после победы над степными бандитами.

А потом… А потом Шура взяла да и подошла к Мишке. Положила ему на плечи бессильные руки и уткнулась мокрым лицом в пахучую черную кожу.

– Так долго… Я устала, Миша…

Ягунин с трудом откашлялся и грозно насупился на ребят:

– А ну идите… играйте! – И шепотом спросил у Шуры: – Где нам… хотя бы… присесть?

– Не знаю, – шепотом ответила она, отслоняясь и стирая дорожки слез с пылающих щек.

Распахнулась калитка… Женька! Милая, коротенькая Женя, в гимнастерке, с трудом сходящейся на груди, и с таким выражением лица, что ого-го! Энергичная женработница, активистка, для которой нет преград в мире, не вошла, а ворвалась во двор.

– Мишка! Ягунин! – С размаху бросилась на грудь, но не поцеловала – крепко, по-мужски обняла. – Живой, чертяка! – И, обернувшись к Шуре, выпалила радостно: – Две тележки досок вырвала у жадюги! Наша взяла!

Потом они пошли в столовую и долго пили чай из травки с хлебными пайками Шуры и Жени и, надо же, с горсткой черной икры, которую принес Ягунин в промасленной бумаге.

– Я еще две соленые рыбины довез, – похвастал он, и обе девушки, не сговариваясь, выпалили:

– Это ребятам!

И все трое от души расхохотались. Хорошо прошел, обед!

– Знаете, идите, ребятки, погуляйте часок! – безапелляционно распорядилась Женя.

«Нашла себя Сурикова: командиром ей быть», – с благодарностью подумал Мишка и солидно откашлялся:

– Чего ж? Если Шура не занята…

Девушки переглянулись.

– А мы всегда заняты, Миша. У нас же дети, – сказала, улыбаясь, Шура. – Женечка подменит. Им все равно сейчас обедать, потом спать. Режим!

Ильинская на минутку забежала в комнаты, заглянула в зеркало. Сняла косынку, завязала на шее галстучком. Чуть взбила волосы и подумала: снова остригусь коротко.

– Я готова. А куда?

– Да не все ли вам равно?! – прикрикнула Женя. Эх, не хватало все-таки безразличия в ее голосе…

Она проводила их до калитки долгим взглядом. Был он добрым и любящим, а радостным вряд ли.

– Пойдем поближе к Волге, на проран посмотрим, – тихонько сказала Шура и взяла Мишкины пальцы в свои. – К женскому монастырю. Оттуда далеко видно.

«Привыкла детишек за ручку водить, – стеснялся Мишка, не решаясь все же вынуть руку из ладони девушки. – А если кто нам навстречу?»

– Рассказывай… – тихо сказала Шура.

– Давай не так пойдем… – Мишкины скулы порозовели.

– А как? Через Советскую? Тут ближе, Миш!

– Н-нет… – он осторожно высвободил пальцы. – Я в военном… понимаешь…

– Прости… Я нечаянно.

Теперь Шурины щеки вспыхнули. Эх! Разговора-то не получается. Из-за такой чуши! Они брели рядышком, поглядывая то под ноги – кругом лужи, то по сторонам, лишь бы не в глаза друг другу. Так прошли до Алексеевской, пересекли трамвайную линию, добрели до ограды Струковского сада. «Струкачи» еще не работали – сад, был пуст, и ветви мокрых деревьев торчали нелепо. На склонах серели ошметки снега. Шебутились незнакомые птички, ярко-рыжие ручейки стекали вниз с площадок и аллей.

– Зайдем?

Они прошли по чмокающему под ногами песку аллеи и – о чудо! – наткнулись на скамейку. Еще довоенная, с железными витками спинки, крепко врытая в грунт. Не было, правда, у этой лавки прежних деревянных сидений – давно сожгли их люди. Однако же концы скреплял продольный ржавый брус, что-то вроде рельса.

– Сядем?

– Что ты! На холодную железку! – вздрогнула Шура.

– Какая там железяка… – пробормотал Мишка и, сняв с плеч свою кожаную роскошь, сложил вдвое и уложил на брус. – Садись!