Операция «Святой Иероним»

— Дядечка Паук!! — заверещал Володя. — Поверьте мне, поверьте! Не хотел я забирать себе картину, не нужна мне она была, но вот снял я ее с крючка и сел на кресло, фонарик поднес поближе и стал смотреть на святого Иеронима! Долго, долго я так на него смотрел, и почудилось мне вдруг, что он ожил, что зашевелился, стал грозить мне пальцем и говорить: «Зачем ты, Володя, хочешь меня украсть? Знаешь ли ты, что это грех великий и тот, кто меня украдет, и двух дней на свете не проживет!» Сказал так Иероним — и снова в картину превратился. Я же уже хотел его на место вешать, потому что очень испугался того, что помру от такого греха, но в это время зашумело за дверью, я в камин спрятался, слышал, как кто-то приходил и как называли эти приходившие друг друга Китом и Злым, а когда они ушли, я хотел было подняться да и картину назад повесить, чтобы не было на мне греха, но и сам не заметил, как заснул в камине. Проснулся же я поздно — всего полчаса до открытия музея оставалось. Разве было время «Иеронима» на стенку вешать? К тому же знал я, что вместо подлинного висит там другая подделка, не моя. Вот и решил я до поры картину ту забрать, но Диме, то есть Юрику вашему, ее не отдавать, чтобы и на вас греха не было. Так что оставил я подлинник на трубах камина, — его Дима, то бишь Юрик, видел, а днем, когда мы с ним расстались, снова в Эрмитаж сходил и вынес картину, чтобы кто ненароком ее там не нашел, припрятал ее в одном месте и теперь хочу с нее сделать копию, потому что полюбил я этого святого и знаю, его изображение мне в жизни очень поможет. Вам же я картину не отдам, а отнесу ее назад, в Эрмитаж, к самому директору. Пусть уж он сам решает, что со мной делать...

Володя весь свой длинный монолог проговорил срывающимся голосом, глаза его блестели, как у умалишенного, а губы тряслись. Паук, видел Володя, смотрел на него такими же безумными глазами, потому что то, что говорил мальчик, по его понятиям, было просто абсолютной дичью и ахинеей. А Дима, стоя рядом с Пауком, чему-то горько улыбался, низко опустив на грудь подбородок. Когда Володя закончил, Паук с полураскрытым от изумления ртом обратился к Диме и тихо спросил:

— Ты где этого психа нашел? Из какого дурдома он убежал? Нет, нет... ты понимаешь, он, оказывается, безгрешным решил остаться, а нас задумал оставить без картины...

И вдруг Паук до неузнаваемости исказил свое старое лицо и закричал так громко, так пронзительно, на такой высокой ноте, что Володе показалось, будто Паук и не был вовсе мужчиной, а являлся переодетой женщиной.

— Ты-и-и, мерзаве-и-иц! — истошно орал Паук, тряся худенького Володю за плечи. — Я тебе здесь, на земле, такой ад устрою, что больше никакого греха бояться не будешь! Снимайте с кресла Злого и сажайте на него звереныша! Каленым железом жечь его буду!

Хорошо, что в руках Паука не было кочерги, которую он за полминуты до своего припадка бросил в камин, а то Володе пришлось бы совсем худо. Телохранители Паука на самом деле бросились исполнять его приказание и уже снимали ремни с рук замученного Злого, но тут слово взял Дима, сказавший Пауку спокойным, даже веселым тоном и с приятной улыбкой на лице:

— Отец, ну чего ты добиваешься? Ведь я знаю, что такие фанатики, как Володя, уж если им в голову втемяшится идея, то они от нее не отступятся и буквально умрут, а не скажут того, чего от них хотят. Ну подумай, окочурится наш Вовик на твоем паршивом кресле, а про картину ты так и не узнаешь. Давай-ка лучше по-доброму, по-хорошему, ласково и мягко. Что, разве он и сам не понимает, что с нами шутки плохи? Понимает! — И обратился уже к Володе: — Ну, Вовчик, христианский ты великомученик, святой Антоний, Себастьян святой! Говори-ка побыстрей, куда ты там картинку спрятал? Или хочешь, чтобы мы с тобой поступили так, как легионеры Нерона с увлеченными идеями Христа? Но ведь нам стыдно будет — мы сами христиане! — И подойдя к мальчику вплотную, шепнул уже совсем без шуток: — Лучше сейчас скажи. После поздно уж будет...

Володя и без того догадывался, что шутить с этими людьми все равно что карабкаться вверх по мачте высоковольтной линии. Самое главное, что удалось ему сейчас, это то, что он сумел отвести от себя подозрение в обмане, надувательстве, — это намерение непременно стоило бы ему жизни. Теперь же он выглядел в глазах этих бандитов просто слабоумным, внезапно поверившим в Бога, почти идиотом, с которого и взять-то нечего. А Паук все еще не мог прийти в себя и бормотал под нос:

— К директору он хотел нести картину! Связались с недоделанным!

Дима же, пока Паук, обессиленный собственной истерикой, не мог отдышаться, сидя в кресле, продолжал обрабатывать Володю, грозя ему с улыбкой такими карами и мучениями, от представления которых и сам святой Себастьян пришел бы в ужас.

— Ну хорошо, хоть мне все это очень неприятно, — мрачно заявил Володя, — но я вам все-таки отдам картину, как только получу ее назад. Она на квартире у моего приятеля, а он вернется лишь после завтра, к вечеру. Не бойтесь, я не убегу, потому что мне теперь ничего не нужно: ни ваших долларов, ни ваших суетных богатств. Я в монастырь уйду, наверно, потому что...

— И уходи, мальчик, уходи! — замахал руками Паук, как бы в знак прощания с Володей. — Уходи, таким придуркам, как ты, только там и место! Но перед уходом не забудь нам отдать картину, а то ведь я тебя и из-за монастырской стены своими паучьими руками достану! Где послезавтра мы с тобой увидимся?

Володя сделал вид, что сильно задумался, хотя он совсем и не размышлял об этом в данную минуту — было все равно.

— Давайте в пять, у метро «Владимирская», — сказал он, говоря это наобум святых, первое, что на ум взбрело.

— А если, молокосос, ты нас снова кинешь? — ощерился Паук шакальей улыбкой. — Ты знаешь, что шуточки твои мне порядком надоели. Что, если ты куда-нибудь в Самару или в Арзамас свалить захочешь до послезавтра?

— Никуда я не уеду и вас обманывать уже не стану, — серьезно сказал Володя. — Только... — И он замялся.

— Ну что, что только?! — раздраженно прокричал Паук, и пятнистый дог, гревшийся у пылающего камина, уже в который раз поднял на хозяина свои скорбно-умные глаза. — Как надоел ты мне своими оговорками, этими «только». Ну, чего ты хочешь?

Володя еще выждал несколько минут, чтобы его слова прозвучали внушительно, и сказал тоном, каким, он думал, говорят приговоренные к смерти, прося исполнить их последнее желание:

— Я прошу вас, подарите мне вот эту копию «Святого Иеронима», я ее повешу над постелью, потому что картина эта меня сделала совсем другим...

Да, фразу эту можно было произнести фальшиво, наигранно, однако же Володя так произнес ее, спокойно и серьезно, с легкой задумчивой печалью, что сомнений быть не могло — Володя на самом деле переродился. Тем не менее у Паука, который с минуту размышлял над фразой Володи, были на эту копию свои виды, и он лишь зло усмехнулся:

— А понюхай-ка ты, малец, вот это! — и показал ему фигу. — Нет, эта копия у меня останется, а то боюсь, как бы меня снова за нос водить не стали. Здесь ведь только с лупой работать надо, если хочешь подделку от подлинника отличить. Браш ведь не случайно в лагере сидел за свою умелую работу и рукой своей пожертвовал тоже не зря. Так что иди-ка, святоша, с миром и повесь у себя над постелькой Богоматерь или Николу Угодника. А всего лучше будет для тебя в дурдоме полечиться — и иконки не понадобятся. Ну все, баста! — хлопнул Паук своими трескучими ладошками. — Проводи этого отрока, Юрик, до города и дорогой еще раз внуши, что обманывать старших есть великий грех!

И тотчас Володя снова погрузился в глубокую, непроглядную темень, потому что кто-то сзади резким движением напялил ему на голову черный колпак. Его взяли под руку чьи-то цепкие пальцы, и снова мальчик шел по коридорам загородного «замка» Паука, и опять ощущал Володя сильный запах жареного мяса, а в ушах звучал визгливый крик хозяина этого дома: «Мерзавец! Я тебе на земле такой ад устрою!..»

ГЛАВА 13 ОГРОМНАЯ КРЫСИНАЯ НОРА