Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

С помощью друзей-единомышленников Льюис Стросс добился своего — «лишил Оппенгеймера сана». Последствия этого шага для американского общества были неизмеримы. В опалу попал всего один ученый. Однако возможность серьезных преследований за критику государственной политики насторожила всех его коллег. Вскоре после слушания соратник Оппенгеймера по МТИ доктор Ванневар Буш написал другу: «То, насколько человек технического склада, работающий с военными, имеет право публично высказывать свое мнение, довольно щекотливый вопрос. <…> Я соблюдал правила с почти религиозным усердием, возможно, даже чересчур». Опыт подсказывал Бушу, что публичное обсуждение того, о чем говорят в правительственных кулуарах, контрпродуктивно. С другой стороны, «когда гражданин видит, как его страна вступает на путь, который, на его взгляд, может обернуться катастрофой, он обязан высказать свое мнение». Буш разделял многие критические воззрения Оппенгеймера на растущую зависимость Вашингтона от ядерного оружия. Но в отличие от Оппенгеймера он никогда их не озвучивал. Оппенгеймер рискнул, и теперь коллеги наблюдали, как с ним расправляются за отвагу и патриотизм.

Научное сообщество переживало эту травму многие годы. Теллер стал для многих бывших друзей парией. Тремя годами позже Раби все еще не мог сдержать гнев в адрес тех, кто выступил против его друга. Столкнувшись с Юджином Зуккертом в дорогом французском ресторане Нью-Йорка «Вандомская площадь», Раби разразился яростными проклятиями. Он во всеуслышание обвинил Зуккерта в решении, которое тот принял в качестве члена КАЭ. Униженный Зуккерт поспешно ретировался и пожаловался Строссу на поведение Раби.

Ли Дюбридж написал Эду Кондону: «Само дело Оппенгеймера, вероятно, уже ничем не поправить. Термин “угроза безопасности” настолько широк, что можно начать с обвинений в измене, закончить осуждением за мелкую ложь, а наказание наложить как за измену. Я не сомневаюсь, что Роберт отчасти говорил неправду, и теперь в глазах общества любой, кто однажды солгал и в прошлом был “коммунистом”, не заслуживает прощения».

Несколько лет после Второй мировой войны ученых считали новым классом интеллигенции, членами касты жрецов, формирующих государственную политику, от которых по праву ожидали не только научных, но и философских советов по устройству общества. После развенчания Оппенгеймера ученые поняли, что отныне смогут служить государству лишь в качестве экспертов по узконаучным вопросам. Как впоследствии заметил социолог Дэниел Белл, процесс над Оппенгеймером положил конец послевоенному «мессианству ученых». Ученые, работавшие внутри государственного аппарата, больше не могли отступать от официальной политики, как это сделал Оппенгеймер со своей статьей для «Форин афферс» в 1953 году, и при этом рассчитывать на включение в состав государственных экспертных комиссий. По сути, судилище над Оппенгеймером произвело перелом в отношениях между учеными и государством. Во взаимоотношениях американских ученых и государства возобладал узколобый подход.

Несколько десятков лет американские ученые толпами уходили на частные хлеба в промышленные научно-исследовательские лаборатории. В 1890 году существовало всего четыре такие лаборатории, в 1930 году — больше тысячи. Вторая мировая война лишь усилила этот тренд. В Лос-Аламосе Оппенгеймер, разумеется, играл роль организатора производственного процесса, но потом пошел другим путем. В Принстоне он не имел отношения к военным лабораториям. С возрастающей тревогой наблюдая за становлением феномена, который Эйзенхауэр назвал «военно-промышленным комплексом», Оппенгеймер пытался воспользоваться своим звездным статусом, чтобы поставить под сомнение растущую зависимость научного сообщества от прихотей военных. В 1954 году он потерпел поражение. Как потом заметил историк науки Патрик Макграт, «такие ученые и администраторы, как Эдвард Теллер, Льюис Стросс и Эрнест Лоуренс, с их жестким милитаризмом и антикоммунизмом довели ученых и научные учреждения Америки до почти абсолютного рабского преклонения перед интересами американской военщины».

Поражение Оппенгеймера было одновременно поражением американского либерализма. В ходе судебного процесса над атомными шпионами, четой Розенбергов, либералам не пришлось держать ответ. Элджера Хисса обвинили в лжесвидетельстве, но подспудно подозревали в шпионаже. Дело Оппенгеймера было иного свойства. Несмотря на индивидуальные подозрения Стросса, никаких улик, изобличающих Оппенгеймера в передаче секретных сведений, не нашлось. Комиссия Грея полностью оправдала его по этому вопросу. Однако подобно многим сторонникам «Нового курса» Рузвельта Оппенгеймер в прошлом был левым, работал на благо Народного фронта и поддерживал близкие контакты со многим коммунистами и самой партией. Став либералом, растерявшим иллюзии в отношении СССР, он воспользовался своим звездным статусом, чтобы присоединиться к либеральному внешнеполитическому истеблишменту. Среди его друзей числились Джордж К. Маршалл, Дин Ачесон и Макджордж Банди. Либералы стали считать Оппенгеймера своим. Поэтому его унижение бросило вызов либерализму в целом, либеральные политики поняли, что правила игры изменились. Теперь, даже если тебя не обвиняли в шпионаже, даже если твоя благонадежность была вне сомнений, оспаривать разумность зависимости Америки от ядерного арсенала стало небезопасным делом. Таким образом, слушание по делу Оппенгеймера явилось существенным элементом сужения свободы публичных обсуждений, что характеризовало начальный период холодной войны.

Глава тридцать восьмая. «Я все еще чувствую на руках теплую кровь»

Оно достигло результата, к которому стремились его противники, — он был уничтожен.

И. А. Раби

Оппенгеймеров захлестнул поток писем — с поддержкой от сторонников, с оскорблениями от самодуров, с выражениями острой тревоги от близких друзей. Джейн Уилсон, супруга физика Роберта Уилсона, написала Китти: «Мы с Робертом были потрясены с самого начала, и каждый новый виток дела вызывал у нас тошноту и отвращение. Возможно, в истории случались и более отвратительные комедии, но я о таких не знаю». Роберт пытался обратить трагедию в шутку и написал двоюродной сестре Бабетте Лангсдорф: «Ты еще не устала читать про меня? Я устал!» Но не мог удержать горечь: «Они потратили больше денег на подслушивание моего телефона, чем на лабораторию в Лос-Аламосе».

В телефонной беседе с братом Роберт признался, что «с самого начала знал, чем кончится это дело». Несмотря на потрясение, он пытался смотреть на свои злоключения как на минувшее событие. В начале июля он сообщил Фрэнку, что потратил 2000 долларов на дополнительные копии расшифровки показаний на слушании, «чтобы историкам и ученым было что изучать».

Некоторые из близких друзей считали, что он сильно постарел за последние полгода. «Он выглядел то осунувшимся и обессиленным, — говорил Гарольд Чернис, — то как всегда бодрым и холеным». Увидев друга детства, Фрэнсис Фергюссон опешил. Коротко подстриженные волосы с «солью и перцем» окончательно поседели. Роберту исполнилось пятьдесят, но впервые в жизни он выглядел старше своего возраста. Он признался Фергюссону, что вел себя как «чертов дурак» и заслужил то, что с ним случилось. Не чувствуя за собой реальной вины, Роберт считал, что просто наделал ошибок, например «утверждал то, чего не знал». Фергюссон решил, что до его друга наконец дошло, что «отчасти его удручающие ошибки были вызваны тщеславием». «Подобно раненому зверю, — вспоминал Фергюссон, — он отступил, возвратился к упрощенному образу жизни».

Роберт отказался заявлять протест, проявив такую же стойкость, как в четырнадцатилетнем возрасте. «Я рассматриваю это решение как крупную аварию, — сообщил он журналисту, — наподобие крушения поезда или обвала здания. Она не имеет никакого отношения к моей жизни или связи с ней. Меня просто угораздило оказаться на месте аварии». Однако полгода спустя, когда писатель Джон Мейсон Браун сравнил судилище с «бескровным распятием», Оппенгеймер со слабой улыбкой ответил: «Не такое уж оно бескровное. Я до сих пор чувствую теплую кровь на своих руках». И действительно: чем больше от тщился представить событие как «аварию, не связанную с его жизнью», тем больше томилась его душа.

Роберт не впал в глубокую депрессию, не испытал явного психического потрясения. Тем не менее некоторые друзья заметили изменения в тоне его разговоров. «Прежние воодушевление и оживленность покинули его», — заявил Ханс Бете. Раби охарактеризовал слушание следующим образом: «В некотором роде оно чуть не убило его — в духовном плане. Оно достигло результата, к которому стремились его противники, — он был уничтожен». Роберт Сербер всегда говорил, что после слушания Оппи «выглядел уныло, как человек, павший духом». Однако в том же году Дэвид Лилиенталь встретил Оппенгеймеров на вечеринке в Нью-Йорке у светской львицы Мариетты Три и записал в дневнике, что Китти «излучала радость», а Роберт «выглядел как никогда довольным». Близкий друг Гарольд Чернис «считал, что и Роберт, и Китти на удивление хорошо пережили слушание». И вообще, даже если Роберт изменился, то, как считал Чернис, только к лучшему. Перенеся тяжелое испытание, говорил Чернис, Роберт стал больше прислушиваться и «проявлять больше понимания» к другим.

Несмотря на потрясения, Оппенгеймер сохранял удивительную невозмутимость. Он отмахивался от происшедшего как от абсурдного недоразумения, и подобная скромность гасила его энергию и гнев, которые подтолкнули бы другого на его месте к борьбе. Возможно, такая уступчивость являлась глубинной стратегией выживания, однако и она отнимала немало сил.

Одно время Оппенгеймер даже сомневался, что попечители позволят ему продолжать работу на посту директора института. Он, конечно, понимал, что Стросс жаждал его выгнать. В июле Стросс заявил ФБР, что, по его прикидкам, восемь из тринадцати попечителей готовы сместить Оппенгеймера, однако решил отложить голосование по этому вопросу до осени, чтобы не казалось, будто он действует из соображений личной мести. Он просчитался — отсрочка позволила профессорам подготовить открытое письмо в защиту Оппенгеймера. Все до единого члены профессорско-преподавательского состава подписались под письмом, продемонстрировав впечатляющую солидарность с директором, который в прошлом многим наступал на мозоли. Строссу пришлось отступить, осенью попечители проголосовали за то, чтобы сохранить пост директора за Оппенгеймером. Страшно недовольный и раздраженный, Стросс продолжал вступать с Оппенгеймером в стычки на заседаниях совета. Председатель КАЭ не мог избавиться от маниакальной ненависти к Оппенгеймеру и продолжал подшивать в папочку подробные описания воображаемых прегрешений Роберта. «Он не способен говорить правду», — гласила одна запись, сделанная в январе 1955 года после мелочного спора об оплачиваемых академических отпусках. Стросс многие годы копил обличающие записки на друзей и защитников Оппи, называл Франкфуртера «бессовестным лжецом» и с удовольствием распускал слух, что сексуальные предпочтения Джо Олсопа делают его «легкой добычей для советского шантажа» [37] .

37

В 1957 году советские спецслужбы пытались шантажировать Олсопа фотографиями, сделанными во время тайного гомосексуального свидания. Стросс позаботился о том, чтобы письма, связанные с инцидентом, оказались в личном сейфе директора ЦРУ Аллена Даллеса. — Примеч. авторов.

Последние несколько месяцев оказали одинаково сильное давление и на Оппенгеймера и на его близких. Хотя Китти блестяще выступила перед комиссией, друзья замечали, что она заметно расстроена. Однажды в два часа ночи она позвонила старой подруге Пат Шерр. «Мы крепко спали, — вспоминала Шерр, — а Китти, очевидно, много выпила. У нее заплетался язык и не получалось говорить связными предложениями». В начале июля, сразу же после того, как КАЭ поддержала решение дисциплинарной комиссии, незаконные прослушивающие устройства ФБР перехватили информацию о том, что с Китти случился тяжелый приступ неизвестного заболевания и в Олден-Мэнор вызывали врача.