Опрокинутый город
Шрифт:
Да, Димыч обожает эту игру.
– Ладно, давай! – соглашается он.
Все то время, пока мы разговариваем, я краем глаза наблюдаю за верандой. Она строится, когда не смотришь на нее. Но если…
Я стою, смотрю на веранду, смотрю, потом отворачиваюсь и тут же поворачиваюсь и снова смотрю… нет, от этого ничего не изменится. Надо не смотреть не меньше пяти-десяти минут…
Но так ли это? Я же толком не проверял.
Главное, не делать ничего специально. И если я буду подолгу следить за верандой, чтобы увидеть
И тут я вдруг понимаю… игра в «часового»! Если я «часовой»… может, я все-таки увижу рабочих на веранде! Я иду, иду вперед, затем поворачиваюсь, иду назад – в поле моего зрения попадает веранда. Я иду, иду, опять отворачиваюсь, иду обратно уже не видя ее. Потом, когда я опять повернусь – увижу ее.
Она не может продолжать строиться и останавливаться так быстро.
Значит, я могу увидеть рабочих.
И ведь уже конец строительства – может, я хоть раз увижу их?
Но тут меня стопорит: я боюсь это делать. Опять я чувствую этот тяжелый барьер. Я не видел рабочих, потому что Мария и Вера не хотели мне показать их. Я все равно как бы иду против них, покушаюсь на ежедневный порядок, ежедневный ход. И перемещение сестер. И они знают, должны это знать… да и ведь…
И вдруг меня вовсе сковывает, я осознаю: ходя как «часовой», я все больше буду походить на…
– Димыч… – слабо окликаю.
– Ну чего?
Он, тем временем, уже отыскал, что прятать в куче песка – стоит против меня, держа смятую банку «кока-колы».
– Димыч, я передумал, – произношу уже увереннее.
– Передумал? В смысле?
– Я не хочу играть.
– Как не хочешь…
– Лучше иди к Мишке, хорошо?
– Чего? Да что с тобой такое, не пойму?
– Ничего. Я не хочу ни во что играть.
Я разворачиваюсь, чтобы идти к себе на участок и вдруг вижу… что на веранде теперь открыто одно окно. Только что не было открыто – и вдруг открыто! И на нижнюю раму легла мужская рука в грубой темно-серой варежке, облепленной бетонными крошками. Рука совершенно не двигается, просто покоится на раме; ее видно по локоть, остальное – скрывает стена. «Мертвая» рука – но я слышу змеистые голоса внутри веранды, внутри – рабочие обсуждают, переговариваются, обсуждают…
Но я не могу разобрать ни одного слова.
Это и было окончание строительства – потом веранда остановилась.
Насовсем – хотя рабочие ее так и не доделали. Почему-то они не застеклили остальные два окна, и кажется, не провели свет.
Я не знаю, с чем это связано.
Теперь по вечерам Мария и Вера сидят на веранде своего дачного дома. Когда уже темно – обычно, после десяти-одиннадцати. Сестры сидят без света, в темноте веранды. И я думаю, что рабочие могли и не дообшить что-то внутри. Но в любом случае, они уже… уехали? Но разве можно считать, что они здесь были? Только эта рука, которую я увидел в самом конце.
После этого веранда остановилась. В ней уже не появлялось никаких новых деталей.
Когда я увидел руку в темно-серой варежке, я подумал: веранда достроена. Но сейчас… нет, прекрасно видно, что она не закончена.
Теперь Мария и
Вера часто сидят на ней, и всегда в это время распахнуты все окна (пустые рамы тоже выдвинуты настежь). Сестры переговариваются, переговариваются – я слышу резкие голоса в вечернем мраке. Вижу бледные, неясные треугольники лиц – будто слабо подсвеченные. Головы обернуты капюшонами.«Сестры теперь тоже остановились. Веранда их остановила», – я думаю об этом, стоя на улице и украдкой глядя на лица сестер, просвечивающие сквозь неполную темноту ………………………………………………………………………………
Как-то раз, когда Мишка зашел на наш проезд к Димычу… (тот пил чай, сказал, что выйдет минут через пятнадцать, и Мишка его ждал)… я тоже ждал Димку, мы с Мишкой стали переговариваться. Он спрашивал, есть ли у меня здесь телевизор и как часто я приезжаю сюда – обычные вопросы, но я видел, что он не горит желанием со мной общаться, и спрашивает только для того, чтоб не стоять, не молчать.
А потом вдруг кивает подбородком в сторону веранды Марии и Веры.
– А они?.. Они что, сидят на этой веранде по вечерам?
– Ну… да. А откуда ты знаешь?
– Да видел вчера, тоже приходил, – Мишка хмыкнул и отвернулся почти как пренебрежительно.
– Понятно.
– Не достроили – и сидят? – повторил он опять.
– Ну да, – тихо произнес я. – А что такое?
– И света там нет… ну не знаю, я б не стал бы, – он пожал плечом и опять отвернулся.
Мишка больше ничего не говорит, в этот момент появляется Димыч.
Потом позже, через несколько часов… до меня доходит – и это меня попросту сражает! Димыч сказал Мишке, что я его сосед, но не сказал, в каком именно доме я живу. И Мишка подумал… что я живу с Марией и Верой, что они мои родственницы!! А значит… он подумал, что одна из них моя мать!
…Один раз, когда я опоздал домой, материн голос – она так ругала меня – ее голос – в какой-то момент! Такое сходство по резкости, по тону – Мария! Моя мать – это был голос Марии!
А-а-а-а-а-а! – крик Марии! – она порезалась. Острая ветка лавровишни.
У меня часто все кричит внутри – нечеловечески, немо.
Сегодня ночью мне приснился сон.
Я вижу Марию, сидящую на веранде. Вернее, я вижу ее лицо – так, как если бы я встал к нему почти вплотную. Взгляд женщины абсолютно недвижен. Я смотрю на ее лицо. Мне страшно и неприятно притягательно. Никогда еще я не видел его так близко от себя – и чувствую свои малюсенькие ноги, ошалело бегущие на одном месте где-то чуть пониже горла…
Справа позади лица виднеется фрагмент застекленной оконной рамы, открытой вовнутрь веранды (тогда как наяву окно открывается наружу).
На стекле отражены оттенки заката – причем очень странно, они как разлагаются на фиолетовый, бирюзовый и лимонный цвета. А истинный закатный цвет – алый – я угадываю только по искрам, играющим в белках Марии.
Закат где-то там, за пределами сна и яви. Сон сохранил только его отражения.
Я изучаю ее лицо. Я понимаю, понимаю, что опять не могу, не в силах описать его – не смотря на то, что оно прямо передо мной. Нервы напряжены, напряжены – малюсенькие ноги под горлом бегут, бегут на одном месте, бегут, разгоняя, распаляя внутри жар и испарину!..