Опрокинутый город
Шрифт:
– Понятно. Это и был последний раз, когда она была здесь.
– Да. Но они уже и не жили вместе – он жил у нас.
– Ага.
Мать не очень любит тетю Лену, и я стараюсь перевести тему… но все же:
– …И так он ничего после и не сделал сверх этого. Рабочих пришлось нанимать. Для нас он ничего не хотел делать. Он вот как покатился, что-то переломилось в нем и… все только говорил: «а на фига мне это нужно». И что все хорошо и с ним все в порядке. Что он не пьет. «Я только выпиваю». Главное, что зацепиться всегда было не за что, ни за одно слово. Всегда он будет делать по-своему –
– Да.
– Так иди сейчас.
– Я пока еще полежать хочу.
– Опять в темень кромешную потащишься – и надо тебе это.
– Я пойду, но попозже, да.
– Ну ладно, ладно, иди. Только как пойдешь, дверь не забудь закрыть.
– Конечно, не забуду. Не волнуйся.
Мы продолжаем разговаривать. Стали вспоминать, кто в каком доме жил – многих здесь на дачах уже и нет давно.
– Ты с пчеловодом общалась когда-нибудь?
– Не-а. Я его вообще даже не знаю. А почему ты спрашиваешь?
– Да так просто…
– Но он же продал участок, по-моему.
– Ага. Но я помню еще когда он тут был… я был маленьким, я думал, он вставляет рамки в оконные проемы своего дома.
– Какие рамки? Пчеловодные, что ли? Из улья?
– Ну да.
Мать смеется.
– Да-да, я те серьезно говорю. И я думал, что это так нужно – чтоб весь его дом тоже напоминал улей. Потому что он пчеловод.
Мы продолжаем смеяться.
– А вот почему я так думал – не знаю. Может, я когда-то увидел, как он одну свою рамку через окно дома вытаскивает… в принципе такое могло быть, у него ж окна первого этажа… они совсем низко от земли.
– Да там у него подвал, наверное. Это подвальные окна.
– Ты знаешь их, да? Ну может быть, – соглашаюсь. – И когда-то я мог видеть…
Но я не договариваю и как-то смолкаю. Лежу и утонул умом в стрекоте цикад за окном.
– Но главное, я совершенно не могу вспомнить, как он выглядел.
– Кто? Пчеловод?
– Да. Но мне почему-то кажется, он носил военную рубашку.
– Это наш дед носил.
– Я знаю. Но и пчеловод тоже как будто…
– А ты Олега помнишь? – спрашивает вдруг мать.
– Ой, это такая сволочь… – я морщусь. – Который все с овчаркой, что ли, ходил своей?
– Да, да. И с ошейника ее снимал.
– Ой, я как это вспомню… да он же вообще алкаш полный.
– Не то слово, – хмыкает мать. – Он все шатался в своем этом спортивном костюме с бутылкой в кармане. Специально делал так, чтоб его собака загрызала кошек.
– Во тварь… но он же здесь, по-моему, не живет давно.
– Он умер, по-моему, – говорит мать.
– Да? Я чё-то вообще не слышал об этом ничего.
– Умер, умер он… а вообще не знаю. Может, и нет… но он все равно загинул куда-то.
– Да я знаю, что его нет! А с овчаркой что его стало?
– Да он отравил ее, по-моему.
– Отравил? Почему? Это ты откуда знаешь?
– Мне говорил кто-то…
Пауза.
– И у него ведь ни жены, ни детей, вообще никого не было, да?.. – говорю я. – Понятно… А кто в его доме теперь живет?
– Да там кто-то… я не знаю вообще.
– Это же тот дом, который в конце поселка? У него такая скошенная крыша с одной стороны…
– Ага.
Снова пауза.
– Слушай,
а ты Альбину помнишь? – спрашиваю.– Ну еще бы мне ее не помнить! Как она с палкой все ходила, боялась нашу собаку…
– Да-да-да, точно! – мы смеемся. – Я помню, помню это, конечно! И чего она так Джека боялась. Вот уж кто вообще никого не трогал. Мелкий, чего его бояться? Что он ей сделал-то?
– …как она ковыляла от своего участка, боялась Джека… тогда еще красные кирпичи там были, возле леса.
– И у Альбины еще сын, кажется, был, да?
– Да.
– Я его тоже помню, но как-то смутно. Ему лет сорок тогда было, по-моему.
– И две дочери еще, – говорит мать.
– У Альбины? Две дочери? Вот их я не помню! Совсем.
– Были, были, ты просто забыл. Сын, кажется, в РЖД, что ли, работал. Он тут, на самом-то деле, редко появлялся… А дочери у нее странные какие-то.
– Странные? В смысле?
– Ну… не знаю. Ну странные – и все. Не знаю я, как тебе объяснить.
Мать прекращает говорить, и полминуты мы лежим молча.
– Ладно, мам, я все-таки пойду, погуляю.
– Уходишь?
– Да, да…
– Ну хорошо, иди.
Я чувствую, она разочарована тем, что я все-таки ухожу. Как всегда все беспокоится попусту. А я…
Глава 3
…я не могу не пойти! Этот внутренний трепет! Это крайнее, неизведанное волнение, почти страх – неведомого, – он вдруг налил меня до последней клеточки тела – теперь мне уж не лежится!
То, что я услышал от матери… но что я, собственно, такого услышал? Я и сам не могу понять. Почему это… так взбудоражило меня! Ее слова… об этих дочерях, которые жили у Альбины.
Они были странные какие-то…
Странные? В смысле?
Ну не знаю я, как тебе объяснить…
О дочерях… о сестрах! – тотчас захватывает меня, наливая трепетом.
Мое сознание так и взмывает словом – сестры!
Но почему? Что это означает?
Я не могу понять, совсем не могу. Но когда мать говорила, я тотчас почувствовал неестественное, странное… что-то очень непонятное. Я думаю, думаю об этом…
…все так и взмывает, подскакивает внутри, как ток!
Мои глаза широко открыты.
Я словно бы знал или помнил что-то… но забыл и не могу вспомнить. Эти сестры… или видел их. Но совершенно ничего не помню!
Были, были, ты просто забыл.
Так сказала мать.
Но в то же время у меня и странное… второе чувство, что я прав и никогда их не видел.
А может, все-таки подопытываться у матери? Что она имела в виду… когда сказала «странные». Но мне по некоей причине хочется держать все при себе и – на улицу, на улицу, идти! И перед тем, как выйти на крыльцо, я, одеваясь, еще пару раз отрешенно прохаживаюсь по прихожей… и выйти в целый поселок! – но и уже я будто в каждой его частице. И взбудораженного стрекота цикад.