Опрокинутый купол

Их было десятеро против одного. Но нападать они не спешили: все-таки князь был уже на ногах и стоял, чуть пригнувшись, сжимая в правой руке неразлучный сарматский меч, а в левой – отобранный у поверженного противника боевой нож. Нападавшие молчали, молчал и Олег. И так ясно (а рожи-то гладкие, подумалось отстранение, без морщин, не продубленные солнцем и морозом и никак не вяжутся с крестьянскими овчинными тулупами – недоглядел Ярослав).

Того, что стоял чуть впереди остальных – крепкого, будто грубо высеченного из целого дерева, в угадываемой под зипуном кольчуге, вооруженного датским боевым топором, Олег уже видел. Тот, кажется, сидел напротив, когда пировали в дружинной избе. Только имени он не запомнил: много народу, вино текло полноводной рекой… Жаль, хороший, должно быть, боец.

А пошел на такое…

А вот тот, который жался за чужие спины, был, напротив, знаком лучше некуда. Боярин Звяга Бирюч, из посадских. Интересно, что такого посулил ему Ярослав за предательство? Новых угодий, если присовокупит к своим владениям Житнев заодно с Белоозером? Некогда разбирать.

– Что застыли, трусы? – хищно спросил Олег, медленно перенося вес с ноги на ногу, будто пробуя сапогами землю: не подведи, родная! – Деритесь, коли хозяин велел! Или кишка тонка?

И обидно рассмеялся, перехватив чей-то замах на середине. Отпрянул, подождал, пока удар просвистит мимо, не задев, и не спеша, вроде лениво, провел мечом по чужим бедрам… Нападавший завыл от дикой, доселе незнакомой боли и осел на снег, орошая его алым. А Белозерский князь шагнул вперед, снова занося клинок над головой.

– Куда мы идем?

– Я хочу познакомить тебя с одним человеком.

Ольгес вздохнул и посмотрел в отцовскую спину, на прикрепленный над правым плечом длинный тяжелый меч, ясеневый щит и дорожную котомку. Вот так всегда. Ничего толком не объяснит – сам, мол, узнаешь, когда придет время.

С севера, из-за угрюмых круч, поросших кривобокими соснами, дул порывистый ветер. Юноша поплотнее запахнул на себе меховую куртку, поднял голову и смерил глазами расстояние до распадка, отмеченного чем-то более светлым, чем окружавшие бурые холмы (туф или песчаник), куда они с отцом стремились. Долго ли еще? Вроде бы совсем рядом, а шагаешь уже целый день (вышли-то на рассвете, а сейчас солнце клонилось к закату).

Ольгес привык к кочевой жизни. То, что ему, сыну мерянского князя, не пристало путешествовать по горам и лесам пешком, спать у костра, охотиться и самому чинить себе одежду, парнишку мало заботило. Другого он никогда не знал, а рассказы отца о былом воспринимались под настроение: иногда всерьез, чаще – как красивая сказка.

– А какая она была, моя мама? – спрашивал он, когда был маленький.

– Красивая, – скупо отвечал Йаланд Вепрь, глядя сквозь огонь костерка. – Ласковая. И очень добрая..

– Она была самая лучшая из всех, правда?

– Она была единственная. Других никогда и не существовало.

Когда Ольгес увидел свою седьмую зиму, Йаланд вырезал из ветви дуба крошечный, под стать детской руке, но почти настоящий меч. И стал обучать сына воинской науке – каждый день, утром и вечером, жара ли стояла на дворе, лютый мороз или хлестал проливной дождь. Мальчик, бывало, громко и отчаянно протестовал, случалось – плакал от боли и усталости… Йаланд был неумолим. «В этом мире, – говорил он, – у тебя только один шанс выжить: вовремя увидеть направленный тебе в горло клинок. И – убить самому, пока не убили тебя. Когда-нибудь ты поймешь…»

Небо из голубого стало розовым, затем фиолетовым. Уже догорал закат, когда в распадке показалось светившееся окошко. Ольгес к тому времени успел и несколько раз вспотеть, задыхаясь на крутых подъемах и продираясь через непролазные чащи, и снова замерзнуть, когда ледяной ветер забирался под куртку. Только гордость да упрямство не позволяли ему свалиться у ближайшего валуна, а заставляли переставлять затекшие ноги.

– Пришли, – сказал Йаланд.

Из темноты вдруг раздалось внятное рычание, и прямо на путников выскочили два огромных пса. Рука юноши сама потянулась к мечу, но отец остановил. Псы обнюхали их и, видимо, узнали Йаланда: Ольгес мог бы поклясться, что влажные собачьи губы растянулись в улыбке (заодно продемонстрировав клыки величиной со средний палец – просто так, на всякий случай). Избушка за крепким сосновым забором осветилась, скрипнула дверь, и неясная тень показалась на пороге.

– Здравствуй, Патраш, – сказал Йаланд, стараясь стоять неподвижно (собачки держались спокойно, даже вроде бы с ленцой, что выдавало в них отлично натасканных на человека убийц). – Отозвал бы своих сторожей, порвут ведь ненароком.

Тень хихикнула.

– Никак испугался, Вепрь?

– Я не один, я с сыном.

– В самом деле? Белун, Турка, а ну на место! А ты покажись, сын Йаланда, выйди на свет.

Юноша робко подался вперед. И в следующий миг, разглядев хозяина избушки, удивился, что у отца, оказывается, могут быть такие друзья. Дед Патраш больше всего походил на чем-то опечаленного лесного духа – раскосые глаза на узком лице, по цвету схожем с мореным дубом, черные с сединой волосы до плеч, перехваченные на голове обручем из сыромятной кожи, резкие складки в уголках губ. Одет он был в длинную холщовую рубаху с кожаными нарукавниками и козью безрукавку.

– Патраш, – вдруг послышалось с порога жилища. – Что же ты гостей в дом не пригласишь? У меня уж и ужин на столе стынет…

– Жена моя, – пояснил тот. – Даной звать. Заходи, Йаланд. Я рад тебе.

Избушка, куда они вошли, кудо по-мерянски, была, на взгляд Ольгеса, совсем крошечная, затерянная среди векового леса, и это тоже немного удивляло: меряне не любили селиться вот так, в одиночку, норовили все больше скопом, поставив дома вкруг, окнами во двор и глухой стеной наружу – не избы, а куриные насесты, топившиеся по-черному.

Глинобитную печь в правом углу украшал деревянный Джуйо-Юмо, бог огня и очага, покровитель дома. Джуйо-Юмо был краснолиц и рыжебород – его внешность могла бы показаться устрашающей, но если он и наказывал кого – то лишь вовсе уж нерадивых хозяев, у которых пусто в печи и сор по углам избы. В остальном же это был самый добрый из всех мерянских богов. Напротив, в красном углу, стоял дубовый стол, за который и усадили Йаланда и его сына. Им пришлось пригнуть головы, чтобы не удариться о потолок. Там, под закопченными стропилами, висело множество пучков трав. Каких именно – ни Ольгес, ни его отец не знали.

Путники поклонились по обычаю сначала очагу, затем хозяйке. Та ответила поясным поклоном, пригласила отужинать на скорую руку («Все-таки нас здесь явно ждали, – с удивлением подумал парнишка. – Откуда бы?»). На столе появились лепешки, козий сыр и кислое молоко. Дана вытащила из печи чугунок с горячей похлебкой.

– Давненько тебя не было в наших краях, – проговорил Патраш. – Едва ли не с тех пор, как сгорел твой идем.

Йаланд ничего не ответил, лишь задумчиво жевал лепешку и смотрел куда-то в темный угол, куда не доставал крошечный масляный светильник.

– Куда ныне путь держишь?

– Хочу поселиться на время в ваших краях. Мстислав сюда не достанет, а там – как знать, может, даст бог свидеться снова. Я бы припомнил ему мою Иргу. И отца.

Из-за домотканой занавески, делившей кудо пополам, послышался детский плач. Заслышав его, Данушка тут же вскочила, ойкнула, извинилась перед гостями и исчезла.

– Прибавление у меня, – гордо сказал Патраш. – Дочка.

– А сын где? – спросил Йаланд!

– Набегался за день, сейчас спит без задних ног.