Оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции
Шрифт:
Средний класс стремится к стабильности и к сохранению status quo значительно больше, чем остальные. И именно это стремление в другой ситуации может принять форму революционного выступления. Под «другой ситуацией» я как раз и имею в виду то, что происходит сейчас, когда государство расшатывает свою опору на средний класс.
Ленин считал, что французская революция сделана средним классом (мелкой буржуазией, в его терминах), за что он ее и критиковал, восхищаясь и учась ее приемам. Нацистская революция, если ее можно назвать таковой, поскольку Гитлер пришел к власти легальным путем, – феномен среднего класса (рабочие симпатизировали Тельману, пока Гитлер не дал им работу). Маркс, сам принадлежавший этому классу, сделал ставку на пролетариат по иной причине, в его время государство вело себя умнее и не рушило свои собственные опоры.
10
В 1897 году издавшего книгу «Социализм в опасности», в которой выступил с критикой немецкого социализма.
И.В-Г. Если уж зашла речь об истории, в России, как, я думаю, во Франции и в Европе, историческая мысль оказывает определенное влияние на общество. В России это стало особенно заметным в период перестройки, когда социальные историки становились поп-фигурами. Как, по-Вашему, с этим обстоят дела?
А.Н. По-разному. В Италии, скажем, нет того жесткого идеологического давления, какое наблюдается во Франции и Германии, где еще сильно чувство проигранной войны. Итальянская историческая школа, К. Гинзбург, Дж. Леви, Э. Гренди или такие исследования, как «Рабочий мир и рабочий миф» М. Грибауди (1987), «Мастера и привилегии» С. Черутти (1992), мне кажется, в лидерах. Италия вообще более свободная страна, чем ее соседи. У итальянцев нет прошлого, за которое нужно перед кем-то каяться, итальянцы не испытывают вину за Муссолини, который воспринимается многими как персонаж комиксов, что отнюдь не скажешь о французах, немцах или русских. Католическая страна без комплекса вины. Поэтому их историки мыслят свободнее.
Возьмем, к примеру, книгу Леви «Нематериальное наследство: Карьера экзорциста в Пьемонте XVII века» (1985). Речь в ней идет о пьемонтской деревне Сантена и священнике Джован Баттиста Кьезе, изгонявшем бесов из одержимых. Но Леви – что и делает его исследование интересным – изучает не только конкретную карьеру этого слуги Господа, а взаимосвязь общего и частного, политической власти, роли государства и индивидуальные взаимодействия «маленьких людей», деревенских жителей. Оказывается, автономия, которой пользовалась Сантена в XVII в., в значительной мере была следствием соперничества из-за власти над нею нескольких сил: государства, близлежащего городка Кьери и архиепископа. Земельные операции, производимые в то время, почти всегда зависили от личных отношений. Таковы некоторые выводы историка, читатель же вправе сделать свои собственные. Например, что в том же XVII веке происходит политизация духовных практик, что не в последнюю очередь создает в Европе условия для Просвещения, чей идеологический станок работает и поныне.
Во Франции, конечно, есть свои блестящие историки, но, повторю, они, на мой взгляд, находятся в менее привелигированном положении, чем их итальянские коллеги, особенно, что касается новейшей и новой национальной истории.
Приведу два примера: историк Ренальд Сешер исследовал геноцид в Вандее (1793) в постреволюционной Франции. Это была тема его доктората, затем в 1986-ом он
опубликовал книгу. Он обнаружил, например, такой факт: в войне с населением Вандеи, которое не поддержало Республику, республиканская гвардия уничтожила 150 тысяч человек, включая младенцев. Сешеру предлагали полмиллиона франков и университетский пост за то, чтобы он отказался от защиты диссертации (текст которой, кстати, у него выкрали из квартиры).Марион Сиго – историк эпохи Просвещения. Одна из редких европейских специалистов, переосмысливающих Просвещение, к идеалам которого обращался и продолжает обращаться политический дискурс Европы (Сиго, между прочим, жила в Израиле, изучала опыт киббуца и выучила иврит). На протяжении многих лет она исследовала архивы больниц Сальпетриер и Сент-Луи, где содержались дети и подростки («Красный марш», 2008). Выяснилась удивительная вещь: просвещенные люди, отнюдь не преступники, а уважаемые граждане, воровали этих детей и продавали их в рабство, отправляя в колонии; они их меняли на черных рабов. Смысл – экономия денег. Часть детей отправляли педофилам. Вольтер же не видел ничего плохого в жестокой эксплуатации детского труда. Маркиз де Сад в «Жюльетте» (1801), да и в других произведениях, лучше всего описал свою эпоху, он вообще был лучшим политическим писателем второй половины XVIII века. Порнография в его романах ничего общего не имеет ни с сексом, ни с вожделением; это коды времени.
Сешер и Сиго полностью исключены из публичной сферы. Об их книгах не пишут рецензии, их не приглашают на радио и телевидение, с ними не спорят коллеги.
Возьмем дело Робера-Франсуа Дамьена (с описания казни которого, напомню, начинается книга М. Фуко «Надзирать и наказывать» 1975). В учебниках истории, если о Дамьене и упоминают, то только как о безумце или «неуравновешенном» типе. С точки зрения Фуко, речь идет об особом способе репрезентации власти, когда варварская экзекуция на площади имела целью изменить само восприятие этой власти – зрители волей-неволей становились соучастниками экзекуции.
В деле Дамьена много вопросов. Первый: напав на монарха с карманным ножом, хотел ли он его вообще убивать? Далее, ни один адвокат не выразил желание защищать подсудимого, хотя это никак не могло отрицательно сказаться на его карьере. В течение трех месяцев, пока велось следствие, Дамьен и все его близкие находились в абсолютной изоляции. Охране было строжайше запрещено с ними разговаривать. Вопрос второй: к чему такие меры предосторожности? По материалам следствия, от подсудимого требовали признания в заговоре. Но самое интересное это текст его приговора. В нем говорится, что Дамьен (цитирую) «повинен в преступлении против Его божественного и человеческого величества» (в точности по Канторовичу) [11] ; затем следуют обвинения в предательстве, злоумышленных действиях и т. п, а дальше идет очень подробный сценарий казни. Цитирую: «приговоренного взведут на эшафот, его руки и икры ног будут схвачены железными клещами; рука, державшая нож, будет сожжена на медленном огне, на остальные части тела будут лить кипящее масло…»
11
Имеется в виду книга Э. Канторовича «Два тела короля: Анализ средневековой политической теологии» (1957). Прим. ред.
Вопрос третий: почему безумца нужно было столь изощренно пытать, что даже палач просил разрешения прикончить его? Интерпретация Фуко интересна, однако она не объясняет внутренних причин этого спектакля. А они имелись, и вот мой ответ-гипотеза: никаким безумцем Дамьен не был, он долгое время работал в парижской магистратуре, куда сумасшедших не брали. Скорее всего, у Дамьена были серьезные личные претензии к королю, который, мягко говоря, закрывал глаза на педофилию в своем королевстве. Кроме того, магистратура второй половины XVIII века – это место возникновения нового класса бюрократов. У них уже на то время были собственные интересы и политические амбиции. Они были непосредственно связаны с Парламентом и их влияние в нем было немалым. И наконец, именно они, и никто другой, принимали решение о месте и способе казни Дамьена. Важно еще и другое: люди из магистратуры не были «старорежимными» роялистами, двутелесность короля их не устраивала хотя бы потому, что лишала априори возможности прийти к власти.
Конец ознакомительного фрагмента.