Опухоль

34

Целует мои руки, каждый палец в отдельности. Он такой цепкий и сильный, что волей-неволей приходится сливаться с ним, от чего меня начинает лихорадить. Но в эти мгновения он отпускает меня. Вечереет. По кронам возбужденно скользит красный закат и я подумала "разве это унижение, когда отдаешь все, что можешь отдать; я упаду на колени перед тем, кого люблю - буду целовать обувь его; любые мои поступки, вызванные любовью, священны и осмеивать их грешно". И тут я опустилась перед ним на колени и поцеловала ботинок. " Эля, что ты делаешь?!" - воскликнул он и, схватив меня за плечи, поднял, встряхивая, как бы приводя в чувство. Я не помнила себя. Я решила пить чашу любовного исступления не отрываясь, до опустошительного конца. И вдруг он заплакал. Передо мной стоял не мужчина и даже не юноша... Ребенок, губы которого дрожали. Он захлебывался от слез. Припав к дереву, он вытащил носовой платок и закрыл лицо. Все его тело сотрясалось от рыданий. Я обхватила его шею руками, повернула его голову к себе, целуя в мокрые соленые губы. Понемногу он успокоился, но все еще продолжал всхлипывать, отвечая робкими извиняю-щимися поцелуями. Зажглись светильники, Я взяла его за руку и потянула за собой туда... В темную глубину парка.

35

Моя дочь вернула меня в реальное. Приподняла и опустила на гладильную доску, оперев один конец в спинку диван-кровати. Теперь я не захлебнусь, потому что переведена в полувертикальное положение. Отвратительный теплый куриный бульон стекает по пищеводу самотеком. Я не хочу кушать, но обижать моего повара не намерена. Рот открываю добровольно. По зубам постукивает металлическая ложка... Считаю движения поднимающейся и опускающейся руки. Пятьдесят. Тарелка опустела. Процедура кормления окончена. Моя голова вновь лежит на подушке. Гладильная доска убирается за шифоньер. Лицо у дочки довольное. Сейчас побежит на свидание к своему Джафару. Уходит. Я остаюсь одна.

36

Когда он появился, я объяснила ему, что на втором месяце...

– Немедленно принять. Измерьте температуру, - приказал дежурной.

Меня завели в ванную комнату, предложили больничную сорочку и халат. Когда брили, я закрывала ладонями лицо и этим вызвала смех санитарок. Привели в палату. Легла на свободную койку. Повернулась к соседке. Чувствуя приближение рокового часа, попросила рассказать, какие муки предстоит мне перетерпеть, больно ли, долго ли, не умру ли я, так как это моя первая беременность. Она успокоила меня и сказала, что через два дня выпишут. Вышла походить по коридору. Из чистого любопытства заглянула в операционную.

– Заходите, - услышала мужской голос. Зашла - увидела кресло в боевой готовности и врача. Он стоял возле умывальника и тщательно мыл руки. Вытер и, обращаясь ко мне, предложил снять халат и сесть в кресло...

– Зачем?
– спросила я, находясь во взвинченном состоянии.

– Как зачем?
– переспросил он, ошарашенный моим вопросом.
– Вы, милочка, раздевайтесь. Мне ведь некогда.

– Отвернитесь!
– потребовала я. Препираясь с толстенной медсестрой, заняла чертово место и дала подготовить себя к этому аду. Ни разу в жизни мне не приходилось испытывать такой жуткой и гнусной боли. Я вцепилась в кресло. Пальцы на руках одеревенели. Я думала, что их парализовало.
– Долго ли еще? кричала я, умоляя прекратить эту пытку.

– Еще целую жизнь, душечка, - сказал он и вдруг, - готово!

Словно электрическим током пронзило меня это слово. Пошатываясь, возвращаюсь в палату. Боли не чувствую. Если она и есть, то пустячная по сравнению с той. Мимоходом глянуло в зеркало. Лицо - зеленое. Ложусь. Бездумно смотрю в окно на снег, который спокойно кружится в воздухе. Мне уже хорошо. Совсем хорошо.