Опыты (Том 3)
Шрифт:
Такой страх греки называли паническим.
Глава XIX
О том, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер
Всякому ребенку известен на этот счет рассказ о царе Крезе: захваченный в плен Киром и осужденный на смерть, перед самой казнью он воскликнул: «О, Солон, Солон!» Когда об этом было доложено Киру и тот спросил, что это значит, Крез ответил, что он убедился на своей шкуре в справедливости предупреждения, услышанного им некогда от Солона, что как бы приветливо ни улыбалось кому-либо счастье, мы не должны называть такого человека счастливым, пока не минет последний день его жизни, ибо шаткость и изменчивость судеб человеческих таковы, что достаточно какого-нибудь ничтожнейшего толчка, — и все тут же меняется. Вот почему и Агесилай [2] сказал кому-то, утверждавшему, что царь персидский — счастливец, ибо, будучи совсем молодым, владеет столь могущественным престолом: «И Приам в таком возрасте не был несчастлив». Царей Македонии, преемников великого Александра, мы видим в Риме песцами и столярами, тиранов Сицилии — школьными учителями в Коринфе. Покоритель полумира, начальствовавший над столькими армиями, превращается в смиренного просителя, унижающегося перед презренными слугами владыки Египта; вот чего стоило прославленному Помпею продление его жизни еще на каких-нибудь пять-шесть месяцев [3] . А разве на памяти наших
1.
Итак, человек всегда должен ждать последнего своего дня, и никогонельзя назвать счастливым до его кончины и до свершения над ним погребальныхобрядов (лат). — Овидий.Метаморфозы. III, 135 сл.
2.
Агесилай. — См. прим. 13, Гл. III.
3.
…вот чего стоило… Помпею продление его жизни. — Монтень имеет ввиду тяжелое положение, в котором оказался Помпей, когда он, разбитыйЦезарем при Фарсале (48 г. до н. э.), отправился на восток искать помощиегипетского царя. Царедворцы малолетнего египетского царя убили беглеца ипередали прибывшему через несколько дней Цезарю его голову и перстень(Цицерон. Тускуланские беседы, I. 35).
4.
…Лодовико Сфорца (1452–1508), выданный швейцарцами королюФранциску I, последние семь лет своей жизни провел в заключении (по Монтенюдесять лет).
5.
…разве не погибла от руки палача прекраснейшая из королев… —имеется в виду Мария Стюарт (1542–1587), королева шотландская и вдовафранцузского короля Франциска II.
Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока извергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас воскликнуть, подобно Лаберию [7] : Nimirum hac die una plus vixi, mihi quam vivendum fuit. [8]
6.
Так некая скрытая сила рушит человеческие дела, и попиратьвеликолепные фасции и грозные секиры для нее, видно, забава (лат). — Лукреций. V,1233 сл. Фасции — пучки прутьев, эмблема власти в Древнем Риме.
7.
Лаберий (Децим Юний) — римский всадник, автор мимов. Цезарь заставилего выступить на сцене в одном из мимов его сочинения. Макробий цитируетпролог того мима, в котором Лаберию пришлось играть перед Цезарем. В этомпрологе Лаберий скорбит о своем унижении, так как лицедейство считалосьпозором для римского всадника.
8.
Ясно, что на один день прожил я дольше, чем мне следовало жить (лат). —Макробий. Сатурналии, II, 7. 3, 14–15.
Таким образом, у нас есть все основания прислушиваться к благому совету Солона. Но поскольку этот философ полагал, что милости или удары судьбы еще не составляют счастья или несчастья, а высокое положение или могущество считал маловажными случайностями, я нахожу, что он смотрел глубже и хотел своими словами сказать, что не следует считать человека счастливым, — разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность благородного духа, а также твердость и уверенность умеющей управлять собою души, — пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина. Наши превосходные философские рассуждения сплошь и рядом не более, как заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая нас за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие. Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что у тебя за душой:
Nam verae voces tum demum pectore ab imo Eiiciuntur, et eripitur persona, manet res. [9]Вот почему это последнее испытание — окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день — верховный день, судья всех остальных наших дней. Этот день, говорит один древний автор [10] , судит все мои прошлые годы. Смерти предоставляю я оценить плоды моей деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст или также из сердца.
9.
Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова,срывается личина и остается сущность (лат). — Лукреций, 111,57–58.
19.
…один древний автор… — Сенека, см.: Письма, 26 и 102.
Я знаю иных, которые своей смертью обеспечили добрую или, напротив, дурную cлаву вcей своей прожитой жизни. Сципион, тесть Помпея, заставил своей смертью замолкнуть дурное мнение, существовавшее о нем прежде [11] . Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого же он ставит выше — Хабрия, Ификрата или себя, ответил: «Чтобы решить этот вопрос, надлежало бы посмотреть, как будет умирать каждый из нас» [12] . И действительно, очень многое отнял бы у него тот, кто стал бы судить о нем, не приняв в расчет величия и благородства его кончины. Неисповедима воля господня! В мои времена три самых отвратительных человека, каких я когда-либо знал, ведших самый мерзкий образ жизни, три законченных негодяя умерли как подобает порядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно.
11.
Публий Корнелий Сципион Назика, как рассказывает Сенека (Письма,24), после битвы при Фарсале (48 г. до н. э.) лишил себя жизни. Корабль, накотором он находился, подвергся нападению цезарианцев; видя, что дальнейшеесопротивление бесполезно, Сципион пронзил себя мечом. Когда подбежавшие кнему вражеские воины спросили его: «Где же военачальник?», он, умирая,ответил: «Военачальник чувствует себя превосходно».
12.
Эпаминонд (см. прим. 6, Гл. I), смертельно раненный в сражении подМантинеей, как передают античные писатели, умирая, сказал: «Я прожилдостаточно, так как умираю не побежденным»; Хабрий — афинский военачальник,успешно сражавшийся с Агесилаем и Эпаминондом, убит в сражении (357 г. до н. э.); Ификрат — выдающийся афинский полководец (415–353 гг. до н. э.).
Бывают смерти доблестные и удачные. Так, например, я знавал одного человека, нить поразительных успехов которого была оборвана смертью в момент, когда он достиг наивысшей точки своего жизненного пути; конец его был столь величав, что, на мой взгляд, его честолюбивые и смелые замыслы не заключали в себе столько возвышенного, сколько это крушение их. Он пришел, не сделав ни шагу, к тому, чего добивался, и притом это свершилось более величественно и с большей славой, чем на это могли бы притязать его желания и надежды. Своей гибелью он приобрел больше могущества и более громкое имя, чем мечтал об этом при жизни [13] .
13.
Своей гибелью он приобрел больше могущества… чем мечтал… прижизни. — Неясно, чью смерть имеет здесь в виду Монтень. Полагают,
что речьидет либо о герцоге Лотарингском Генрихе Гизе, убитом по приказу короляГенриха III в 1588 г. в Блуа, либо о друге Монтеня Этьене Ла Боэси, присмерти которого он присутствовал в 1563 г.Оценивая жизнь других, я неизменного учитываю, каков был конец ее, и на этот счет главнейшее из моих упований состоит в том, чтобы моя собственная жизнь закончилась достаточно хорошо, то есть спокойно и неприметно.
Глава XX
О том, что философствовать — это значит учиться умирать
Цицерон говорит, что философствовать — это не что иное, как приуготовлять себя к смерти [1] . И это тем более верно, ибо исследование и размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного «я», отрывают ее от тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому, чтобы научить нас не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеется над нами, либо, если это не так, он должен стремиться только к одной-единственной цели, а именно, обеспечить нам удовлетворение наших желаний, и вся его деятельность должна быть направлена лишь на то, чтобы доставить нам возможность творить добро и жить в свое удовольствие, как сказано в Священном писании [2] . Все в этом мире твердо убеждены, что наша конечная цель — удовольствие, и спор идет лишь о том, каким образом достигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто, ибо кто стал бы слушать человека, утверждающего, что цель наших усилий — наши бедствия и страдания?
1.
…философствовать — это… приуготовлять себя к смерти. — Цицерон.Тускуланские беседы, I, 30.
2.
…жить в свое удовольствие… — См. Екклезиаст, III, 12.
Разногласия между философскими школами в этом случае — чисто словесные. Transcurramus sollertissimas nugas [3] . Здесь больше упрямства и препирательства по мелочам, чем подобало бы людям такого возвышенного призвания. Впрочем, кого бы ни взялся изображать человек, он всегда играет вместе с тем и себя самого. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель — наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух тех, кому оно очень не по душе. И когда оно действительно обозначает высшую степень удовольствия и полнейшую удовлетворенность, подобное наслаждение в большей мере зависит от добродетели, чем от чего-либо иного. Становясь более живым, острым, сильным и мужественным, такое наслаждение делается от этого лишь более сладостным. И нам следовало бы скорее обозначать его более мягким, более милым и естественным словом «удовольствие», нежели словом «вожделение», как его часто именуют. Что до этого более низменного наслаждения, то если оно вообще заслуживает этого прекрасного названия, то разве что в порядке соперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид наслаждения еще более, чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями всякого рода. Мало того, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также присущи и свои бдения, и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх того, с ним сопряжены особые, крайне мучительные и самые разнообразные страдания, а затем — пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно приравнять к наказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и помехи обостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому как это происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг в друга новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем, когда, переходя к добродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды превращают ее в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо тут гораздо больше, чем в сравнении с вышеназванным наслаждением, они облагораживают, обостряют и усиливают божественное и совершенное удовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине недостоин общения с добродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от нас требует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес; такой человек не представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если кто утверждает, что достижение добродетели — дело мучительное и трудное и что лишь обладание ею приятно, это все равно как если бы он говорил, что она всегда неприятна. Разве есть у человека такие средства, с помощью которых кто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее совершенные среди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им выпадала возможность добиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды обладать когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известными нам удовольствиями сама по себе вызывает в нас приятное чувство. Само стремление порождает в нас желанный образ, а ведь в нем содержится добрая доля того, к чему должны привести наши действия, и представление о вещи едино с ее образом по своей сущности. Блаженство и счастье, которыми светится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ней отношение, начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейших благодеяний ее — презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие и безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда же этого нет — отравлены и все прочие наслаждения.
3.
…оставим эти мелкие ухищрения. — Сенека. Письма, 117, 30.
Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке. И хотя они в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету и другие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все же не это должно быть первейшей нашей заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уже неизбежны (большая часть людей проживает жизнь, не испытав нищеты, а некоторые — даже не зная, что такое физическое страдание и болезни, каков, например, музыкант Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет и пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем [4] ), так и потому, что, на худой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти, которая положит предел нашему земному существованию и прекратит наши мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:
4.
…Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет… — Валерий Максим,VIII, 13, 3. Здесь у Монтеня неточность: Ксенофил — философ, а музыкант —Аристоксен.
Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы делаем это в подозрительных местах: quae quasi saxum Tantalo semper impendet. [6] Наши парламенты нередко отсылают преступников для исполнения над ними смертного приговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с ними по дороге в роскошнейшие дома, угощайте их там изысканнейшими яствами и напитками,
5.
Все мы влекомы к одному и тому же; для всех встряхивается урна, позжели, раньше ли — выпадет жребий и нас для вечной погибели обречет ладье[Харона] (лат). — Гораций. Оды, II, 3, 25 сл.
6.
Она всегда угрожает, словно скала Тантала (лат). — Цицерон. О высшем благеи высшем зле, I, 18.
думаете ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и что конечная цель их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьет у них вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?
Audit iter, numeratque dies, spatioque viarum Metitur vitam, torquetur peste futura. [8]7.
… ни сицилийские яства не будут услаждать его, ни пение птиц и играна кифаре не возвратят ему сна (лат). — Гораций. Оды.III, 1, 18 сл.
8.
Он тревожится о пути, считает дни, отмеряет жизнь дальностью дорог имучим мыслями о грядущих бедствиях (лат). — Клавдиан. Против Руфина,II, 137–138.