Орехов

– Я не ваш, я ушел!
– сказал он вслух и засмеялся. То, что ему через два-три дня уезжать на фронт, не восхищало его, как романтически настроенного мальчика. Он хорошо знал, что это такое, но знал и то, что другого места для него сейчас не может быть, и мысль о том, что он скоро будет опять на своем настоящем месте, при своем настоящем деле - в танковом соединении, успокаивала своей правильностью и неизбежностью, снимавшей всякие колебания и тревогу. Хотелось сказать или сделать что-нибудь хорошее.

Из-за перегородки, где спала хозяйка с ребятами, постучали. Он встал, все еще продолжая улыбаться, открыл двери в проходную клетушку, где, поблескивая глазами, лежала в углу коза. Тут из хозяйской комнаты стало слышно, что начали бить двенадцать часы на кремлевской башне.

Все четверо ребятишек, сидя попарно в постелях, держали в руках граненые стаканы, куда понемножку было налито какой-то бражки, и не шевелясь слушали бой часов. Хозяйка, не поспев, видно, переодеться, рукой застегивая на вороте пуговку чистой ситцевой кофты, тоже держала стакан, благоговейно слушала стоя бой часов, готовая заплакать от торжественности момента. У нее муж был на фронте, и все торжественное - кремлевские часы, музыка гимна, сводка командования, - она считала, было в честь ее мужа, и, слушая, всякий раз плакала от гордости и тревоги.

Потом они все перечокались, поздравили друг друга, посидели немножко, и Орехов вернулся к себе в комнату и опять закурил и лег, не теряя прежнего счастливого расположения духа.

Странно, почему люди вечно радуются, что пришел наконец Новый год, и спешат в шею выпроводить старый, а потом будут и этот спешить выпроводить и радоваться новому?.. А чего я радуюсь?.. Ах, да! Захочу - пойду, захочу нет!.. И он представил себе, что не пойдет, и тогда ни малейшей радости не оставалось. Оказывается, она потому и была, что он знал, что может лежать и курить, но в конце концов обязательно пойдет! Вот именно теперь, когда он совершенно свободен, он обязательно пойдет. Пожалуй, он только и ждал этого дня, когда он может спокойно, не торопясь пойти, и только непонятно, как это он мог так долго откладывать, откладывать. Да и откладывал он только потому, что знал: это решено, он к ней пойдет и увидит ее опять. И он почувствовал, что больше откладывать не может даже на минуту! Соскочив со смятой постели, начал одеваться, так спеша, что выбежал на улицу, не успев даже как следует застегнуться.

Он быстро шагал по уличным тропинкам среди снежных валов в человеческий рост, на голубых округлых сугробах лежали светлые квадраты с переплетами от освещенных окон, за которыми праздновали Новый год, доносилась слабая, везде одинаковая музыка репродукторов, двигались тени за толсто намерзшими стеклами.

В первую минуту, когда он, переступив порог, шагнул в комнату, он точно наткнулся с силой на блестящие, устремленные ему навстречу глаза Вали. Точно в грудь толкнуло - он остановился, не видя ничего, кроме этих глаз. Все остальное, что было в комнате, - люди у стола, освещенного лампой, голоса, - все это было как в тумане, он ясно видел только глаза, как они, пристально встретив его взгляд, очень медленно ушли, опустились вниз, отвернулись.

После этого он разглядел все: бедно накрытый стол с остатками угощения, однобокую елку, украшенную бумажными цепями, со звездочкой наверху, сияющего, гладко выбритого, важного отца Вали, двух баб-соседок за столом, одну с ребенком на руках, и счастливо-испуганного маленького старика с растрепанной бородой, которую он стеснительно придерживал ладонью, чтобы не лезла на стол.

Отец Вали сейчас же вскочил и бросился к нему навстречу, протягивая старую шляпу, в которой лежало несколько неровно склеенных коробочек.

– Вам сюрприз!.. У нас всем сюрпризы, - смеясь от удовольствия, кричал отец.
– Выбирайте любую! Попугайная судьба, предсказание на Новый год!

Орехов, хмурясь, спросил:

– Выбирать?

– Любую, любую! Теперь потяните за хвостик! Тяните, не бойтесь, сейчас узнаете, что вас ожидает в новом году! Ну? Что?

Орехов потянул, в коробочке что-то щелкнуло, оттуда брызнуло несколько кружочков самодельного конфетти, коробочка развалилась, и там оказался вырезанный из раскрашенного картона розовый поросенок.

Женщины сдержанно засмеялись, та, что с ребенком, при этом неодобрительно покачала головой, а старичок, заметив, что все смеются, тоже радостно рассмеялся.

– Эмблема изобилия!
– кричал отец.
– Вас ожидает изобилие и счастье! Присаживайтесь к столу!

– Больше похоже, мне кто-нибудь должен свинью подложить.

Орехов сел рядом с Валей. Картонный репродуктор шумел и стрекотал, передавая музыку, ребенок хныкал, а отец, чуть захмелев, изо всех сил поддерживал праздничное настроение, произносил тосты за победу, за присутствующих воинов и, протягивая всем по очереди блюдо с маленьким пирогом, уговаривал брать побольше и потом в разговоре рассеянно подбирал щепоткой высыпавшуюся начинку и, улыбаясь среди оживленного разговора, отправлял ее в рот.

Валя, привстав, потянулась через стол, чтоб подать женщине с ребенком тарелку с капустой, и, опустившись на свое место, по-прежнему глядя не на Орехова, а куда-то в пространство, поверх стола, усмехаясь, сказала:

– Чему это приписать, что вы вдруг явились? Как это вы адрес запомнили? Удивительно!

Он не отвечал, и она обернулась наконец и посмотрела, чего это он молчит. И именно в эту минуту, когда он увидел опять ее глаза, ее длинную, мягко повернутую шею и подбородок, ее неприязненно сжатый рот, он разом вспомнил ее всю, со звуком ее голоса, стремительной походкой, с теплом ее дыхания около своего рта, с шершавой штопкой на локте кофточки, что была на ней и сейчас, и тогда, когда она, высоко сидя на выкрашенной белой краской табуретке посреди палаты, читала вот этим своим милым голосом, когда-то последним отзвуком ускользающего мира замиравшим в пустоте наркоза перед операцией. И вот теперь он с изумлением, точно ему кто-то дал прочесть то, что с полной ясностью сложилось в мозгу, начал понимать: "Я люблю ее, что же это такое? Я люблю ее, совершенно не знаю, что это значит, и все-таки я ее люблю".

– Что с вами?
– вдруг внимательно спросила Валя, пристально вглядываясь.

– Вы сказали, что я вас позабыл...

– Не говорила.

– Я ничего не позабыл. Никогда этого не было, чтоб забыл.

– А что же тогда!

– Я откладывал, - сказал он убитым голосом.
– Почему-то я все откладывал.

– А теперь уезжать?

– Теперь уезжать. Я никак не могу объяснить, как я это мог. Я сейчас сам этого совершенно понять не могу.

Валя быстро встала и подняла стакан.

– За благополучный отъезд!
– крикнула она и чокнулась с Ореховым.
– За отъезжающих! Ура!

Женщина с ребенком выпила и сказала старику:

– Вы, папа, рот призакройте, молчите и кушайте, - и положила ему немножко пирога.

Старик радостно посмотрел на пирог, прибрал со стола бороду и закрыл рот, продолжая сиять: ему, кажется, больше всех сегодня был праздник.

В сенях тяжело затопали, дверь отворилась, пахнуло морозным дымом, в комнату ввалилось двое. Мясистый, коротконогий Валуев и другой, тощий и белесый, какого-то постного вида.

– Гостечка вам привел, принимайте!
– пропуская тощего впереди себя, возглашал Валуев, оживленно потирая замерзшие руки.
– Любите, жалуйте, Васильвасилич!

Оба они были выпивши, но не сильно.

– Милости просим!
– раскланиваясь с вошедшими, веселился отец и тотчас же подставил им шляпу со своими клееными коробочками.

– Пожалуйте! Сюрприз на выбор!

– Постой, погоди!
– отстранил его Валуев. Вытащив из кармана шубы и оборвав приставшую бумагу, обнажил бутылку коньяку и поставил посреди стола.