Орельен

Как-то летним вечером 1916 года в районе Верхнего Мааса младший лейтенант Орельен Лертилуа присутствовал при встрече новоиспеченного помощника врача, прикомандированного к Энскому пехотному батальону, где сам Орельен командовал взводом тринадцатой роты. Рота была из головорезов, капитан — кадровый вояка, все не дураки выпить, бабники, скандалисты и, само собой разумеется, у каждого на груди целый иконостас. Здесь уже разжаловали четырех врачишек, одного убило, другие сами не выдержали похабных шуток, алкоголя и вечных боевых тревог. Последний по счету врач боялся дежурить на дальних постах: ведь когда там, — по ту сторону проволочных заграждений, — начинают квакать лягушки, всегда кажется, что готовится атака или поиск разведчиков; в конце концов у него сделались сердечные спазмы. Поэтому на новоприбывшего эскулапа сначала глядели критически. Студент медицинского факультета, бросивший медицину и вовремя вспомнивший о своей профессии, чтобы не попасть в егерский батальон, куда брали ратников ополчения второго разряда. Диплом уже сослужил ему службу в мирное время, — врачам давали отсрочку… Такой залечит до смерти. Но у него, у этого Барбентана, была славная физиономия и хороший голос. В столовке за десертом он пел; его взяли и назначили старшим по столовке, и он неплохо справлялся с делом. В посылках Барбентану присылали паштет из гусиной печенки. Он оказался довольно храбрым малым. Словом, рота приняла его в свое лоно.

Хотя они с Барбентаном были однолетки и одного призыва, Орельену потребовался целый год, чтобы сойтись с ним ближе. Произошло это как раз перед отправкой в Салоники. В 1917-м. В тот период, когда в армии начались бунты. К этому времени Орельен уже больше ни во что не верил. Война слишком затянулась. Особенно для того, кто два года терпеливо сносил тяготы казарменной жизни. Состояние воинского духа было самое плачевное. Не только среди солдат, но и офицеров. И не мудрено: вам беспрерывно твердят, будто фрицы помирают с голоду, и вас же того и гляди укокошит немецким снарядом. И все одно и то же, все та же несменяемая декорация — и в Вердене, и в Артуа, и в Шампани. Да еще зима. Все это вместе взятое и побудило Орельена, когда началась вербовка добровольцев на Восток, пойти и записаться. Дарданеллы так Дарданеллы. Хоть пейзаж там по крайней мере не такой богомерзкий. Если говорить откровенно, верил ли он в кого-то или во что-то? Лучше вообще не слишком терзаться проклятыми вопросами. Все, кто забивал себе голову подобными бреднями рано или поздно кончали плохо. Таким-то и сносит башку с плеч. Грызешь себя. Твердишь себе, что не выберешься, — и действительно не выбираешься. По этому поводу рассказывают десятки историй. Возможно, простое совпадение. Но мы-то как раз и живем в мире совпадений. Пути человека и пули скрещиваются — вот вам и совпадение.

Именно тогда бодрое настроение молодого врача Барбентана и его подчеркнутая позиция битого, за которого «двух небитых дают», сломили предубеждение младшего лейтенанта Лертилуа. Чем сильнее его мучила тоска, тем охотнее он отдавался чувству симпатии к этому малому, которого счел бы, вероятно, и поверхностным и ломакой, будь у Орельена, ежеминутно ощущавшего себя кандидатом в мертвецы, охота думать о таких вещах. На войне не выбирают себе товарищей, как выбирают друзей в мирное время. Поводом для дружбы оказалось то, что в данную минуту Орельену необходимо было за кого-то уцепиться. Оба играли в шахматы. И оба плохо. Так оно и началось. Потом они потеряли друг друга из виду. Понадобилось ранение в самом конце войны, длинное путешествие на пароходе, прибытие на Лазурный Берег и госпиталь, чтобы случай снова свел Орельена с его полузабытым другом из Вокуа. Госпиталь, куда поместили Орельена с гипсовой повязкой на ноге и раной в бедре, никак не желавшей зарубцовываться, находился в доме госпожи Кенель, тещи Эдмона. Это показалось Орельену предзнаменованием. Он написал бывшему помощнику врача. Возможно, в душе он надеялся, что за ним будут лучше ухаживать, окажут кое-какие поблажки. Они увиделись. С этого и пошло…

IV

Дело в том, что Орельен не очень любил, когда с ним говорили о войне, и одинаково чуждался как краснобайства, с которым распространялись о ней те, кто там был, так в равной мере и нездорового любопытства тех, кто там не был. Он и сам затруднился бы объяснить логический ход своих мыслей, но по той же причине ему претила и послевоенная политика. Никогда не ходил он на собрания обществ своих бывших однополчан. Не вступал ни в одну из ассоциаций, несмотря на пламенные их призывы. Он в полном одиночестве носился с войной, со своей войной, как с тайной раной. В том, что происходило сейчас, — во всех этих выборах, сменах кабинетов, — он разбирался плохо. Пропускал в газетах политическую информацию, предпочитая ей спортивные новости, раздел происшествий. Рассеянно слушал собеседника, пускавшегося в разговоры о политике, и поскольку его скупые ответы выдавали полную неосведомленность, друзья зачислили Орельена в лагерь правых. Ладно, правый так правый. «Ты как человек правых убеждений…», «Орельен, он, знаете ли, из правых».

Ему никак не удавалось излечиться от этой затяжной болезни. Никак он не мог начать думать; не находил применения своей энергии; или, вернее, просто разучился желать. Любопытное последствие годов, требовавших напряжения всех сил, а ведь эти годы было принято считать школой мужества и зрелых решений. Но солдат сам-то ничего не решает, точнее решает лишь в узких рамках предписываемых ему действий. Орельен твердил себе, что война отнюдь не повергла весь земной шар в состояние подобной нерешительности, и во всем винил свойства собственного характера. Он не знал, что поражен весьма распространенным недугом.

Если бы еще пришлось трудиться, чтобы зарабатывать себе на жизнь, если бы его хозяевами стали голод и нищета, они уж сумели бы направить его на новый путь; однако Орельен принадлежал к числу тех счастливых несчастливцев, которым не приходится думать о завтрашнем дне. Наследство, оставшееся после смерти родителей, было поделено между ним и старшей сестрой: сестре досталась фабрика, которой чуть ли не двадцать лет подряд управлял ее супруг, а Орельену отошел земельный участок в Сен-Женэ, сдаваемый на выгодных условиях арендатору; арендная плата плюс те деньги, которые ему ежегодно высылал муж сестры Армандины, составляли ренту в тридцать тысяч франков. Отсюда его достаток, другими словами: холостяцкая квартира на острове Сен-Луи, скромный автомобиль — все его представления о свободе.

Только под давлением света, только по этой причине поступил на юридический факультет. Он отнюдь не намеревался просиживать там штаны. Этот шаг он предпринял, пожалуй, с целью найти себе некое алиби, иметь готовый ответ на вопросы школьных товарищей, с которыми он встречался. Но и вправду у него было время позабыть все, чему его учили до войны, вернее, даже до военной службы. Подумайте только — перерыв в целых восемь лет! Тогда он сдал переходные экзамены на второй курс. И с тех пор экзаменов больше не держал. На факультете он водил знакомство преимущественно с молоденькими девушками, которые бежали из дома под предлогом тяги к учебе. На скамьях аудитории он сидел бок о бок с представителями самых разных слоев общества; его куда больше интересовало многообразие живых существ, не похожих друг на друга миров, нежели управляющие ими законы. Со временем, быть может потому, что все стороны университетской жизни были им познаны и он бывал там словно в кафе, где ты уже успел стать завсегдатаем, Орельен бросил учение и молоденьких девиц, с которыми встречался в аудиториях. А самое главное — он чувствовал себя чуть ли не стариком среди этих юнцов и девушек, моложе его лет на десять. Да и стажировка, которую он проходил у адвоката Бержетта, тоже получилась какой-то несерьезной. Знаменитый юрист принял Лертилуа сверх комплекта только потому, что в свое время дружил с его родителями. И не обманывался насчет Орельена, понимая, что тот лишь дилетант. Конечно, мальчик не глуп. И прекрасно умеет распутывать любые сложные дела клиентов, а особенно клиенток. Его беседы с подзащитными — прямой выигрыш времени для юриста, он моментально нащупает основное звено и запишет именно то, что нужно записать. Но зато Лертилуа не особенно аккуратен, не всегда можно на него рассчитывать. Впрочем, Бержетт быстро раскусил своего помощника; тщеславия ни на грош, и, кроме того, у него рента… Он не читал Лертилуа наставлений, перестал относиться как к своему сотруднику и приглашал к себе обедать. В конце концов, без лишних разговоров и споров, Орельен бросил контору. И уже ничего больше не делал.

Его безделье было вскормлено какой-то внутренней тревогой, похожей на ту, что он испытывал в долгие часы праздного сидения в окопах. Без сомнения, именно та окопная тревога проложила путь теперешней, поддерживала Орельена в привычном состоянии беспредметного ожидания, усиливала чувство бесперспективности. С той только весьма существенной разницей, что теперь он мог считать себя хозяином своей жизни.

Итак, чего же ему недоставало, чего он ждал? Было бы несправедливо судить об Орельене по первому впечатлению, считать, что он всем доволен, или, напротив того, приписывать эту тревогу каким-то непомерным притязаниям или алчности. Он был тут ни при чем, жизнь создала ему этот комфорт, эту кажущуюся уверенность в завтрашнем дне, сам он их не искал, не добивался. Все это он обнаружил готовеньким по возвращении домой, даже квартира досталась ему от одного приятеля, который испытывал денежные затруднения, и Орельен как бы оказал ему услугу; машину он приобрел у другого приятеля, который пробовал свои силы в качестве посредника автомобильной фирмы. То же самое и с костюмами: он не ходил по портным. В отличие от любителей покушать, Орельен не очень дорожил хорошим столом. К еде он был почти равнодушен. Хозяйства у себя не держал, его вполне устраивало маленькое бистро на набережной Бетюм, недорогой ресторанчик, где обедали плотовщики. Так он и жил в течение трех лет на бивуачном положении. Если учесть, что три эти года, в сущности, и составляли всю его жизнь, что до того было восемь лет военной службы и беспечальное существование в Латинском квартале по выходе из лицея, то станет понятно, почему этот тридцатилетний человек почти еще не начинал жить. В свои тридцать лет он чувствовал себя словно обряженным в чей-то чужой костюм, словно пролаза, попавший в светское общество или, скажем, мальчишка, которого вводят в парадные комнаты провинциального дома, где опущены все занавеси, а мебель укрыта чехлами.

И, пожалуй, самое странное, что ко всему этому он пришел через грозные равнины Шампани и Артуа, через солнечную Фракию, через кровь и смерть. Странно было то, что прежде, чем опуститься на насест, за которым следила приходящая прислуга, мадам Дювинь, он долго жил в ходах сообщения, прорытых среди меловых уступов, в болотах, в недрах земли и судьбы. Странной была эта дремавшая в нем сила, странны были и воспоминания о тех, кто погиб от его руки. Он не думал об этом; человек отстраняет от себя мучительные картины минувшего, и, если ничто не воскрешает их в самой действительности, они незаметно переходят в сферу снов, расплывчатых давних снов, и тогда кажется, что ты уже когда-то видел все это наяву или во сне. Так, например, Орельен был не особенно уверен в реальности своих детских впечатлений; сюда относились споры родителей в их квартире на улице Курсель, где они поселились вскоре после того, как Жак Дебре принял управление фабрикой и не нуждался в ежедневном надзоре господина Лертилуа-отца. Множество эпизодов детских лет были столь же причудливы и неверны, как сонная греза, даже более того: отчетливее всего сохранились в памяти кое-какие происшествия, о которых он заведомо знал, что они только ему пригрезились… Например, грабители, столько раз проникавшие в дом через балкон, через детскую, — еженощно под их ногами трещит паркет, и сердце начинает биться тем тяжким биением, с каким много лет спустя Лертилуа просыпался в Эпарже среди паутины колючей проволоки.

Супруги Лертилуа жили не очень дружно, но все-таки не разъезжались. Очевидно, одни и те же причины могут порождать противоположные следствия. Семейные ссоры побудили Армандину поскорее выскочить замуж, лишь бы уйти из дома. А он, Орельен, утверждал, что если у него нет прочной связи или если он до сих пор не женился, то, должно быть, именно благодаря неудачному опыту супружества, свидетелем которого он был в детстве; он утверждал также, что слово «супружество» в его устах приобретает оттенок горечи. Как, впрочем, и многие другие слова. Утверждать-то утверждал, но… Не желая кривить душой перед самим собою, Орельен признавался, что это была лишь удобная отговорка, ширма и, укрывшись за ней, можно раз и навсегда оградить себя от назойливого любопытства и расспросов… Обычно считается, что мужчина, достигший тридцатилетнего возраста, уже определился и его дальнейшая жизнь пойдет тем же путем, что и у сотен других. Во всяком случае, без особых отклонений. Те же, кто не подчиняется этому правилу, обычно вызывают раздражение друзей и знакомых, внушают им беспокойство. Конечно, если у человека нет какого-нибудь видимого изъяна или скрытой неполноценности. К тому же есть мужья, которые этого не одобряют. Холостяк, не имеющий постоянной связи, тот же сатана. Достаточно было посмотреть, как Орельен меряет взглядом женщин, чтобы понять размеры грядущей опасности. Конечно, он, вовсе не был донжуаном, но другие-то об этом не знали. Когда мужчина, что называется, «свободен от постоя», это ему не прощается; его с трудом переносят другие мужчины, особенно же если он на семь-восемь сантиметров выше всех прочих, плечи у него шире, а повадки человека, который ничем не дорожит.

Надо помнить, что судьбу Орельена определили три года свободной жизни. Всего три года, в течение которых Орельен впервые ощутил прелесть утраченного времени. Ведь тратил их Орельен, а не лейтенант Лертилуа — винтик военного механизма. После демобилизации сестра тут же возгорелась желанием его женить. Вообще его сестра обожала устраивать свадьбы. Жизнь вне брачных уз казалась ей чем-то непростительно ужасным; в свое время, едва достигнув совершеннолетия, она, не колеблясь, выскочила за Жака Дебре и прекрасно устроила свою жизнь. К любви она относилась серьезно, ей требовался мужчина, ибо мужчина был краеугольным камнем ее мирка. Поэтому Армандина — дама безупречно честная — не могла себе представить, как это люди не хотят жениться, и считала виной всему омерзительную распущенность. Надо сказать, что она не имела ни малейшего влияния на младшего брата; все ее проекты не только позорно рушились, но и отвращали еще сильнее Орельена Лертилуа от желания сочетаться законным браком. Уж очень они были непохожи — Орельен и его сестра Армандина; стоило ей выразить свое мнение по какому-нибудь предмету, как он тут же принимал противоположное решение.