Оренбургский платок

А у самой слёзы с горох.

В слезах в кровать. В слезах с кровати…

Целую вечность провалялась я.

А как была плохая, да так в хилушках и примёрзла.

Разбежалась проситься домой.

– Доктор… Моченька вся моя выкипела… Не могу я большь…

А мне отказ:

– Нельзя вам пока домой. Полный не прошли курс лечения.

– Доктор… Это хорошо, что вы строго исполняете порядок. Только… Ну на что всеполный ваш курс упокойнику? Ну на что спасать волосы? Головы давно уж нету…

Блеснул мой погорячливой профессор очками.

Получила я тут в отхлёстку два неполных, а третий на орехи.

– Извините, – сорочит. – Но только человек без головы мог такое сказать.

– Выходит, я права?

– Больной всегда прав. Но предоставим слово и времени!

Обиделся, как есть наполно обиделся мой доктор.

Стыд потянул меня за язык каяться.

– Доктор, дурность моя вмешала меня в эти слова. Если что не то свалилось с языка, так вы простите старой глупушке дурность мою такую…

– Прощаю, конечно. Прощаю. Да что там…

– Ох, доктор… Каба [194] вы только знали, как тяжело ничего не делать… Ох, знали б вы, ведали, как без работы скучно. Навовсе скучно. Ну так скучно…

Завеселели глаза у моего у доктора.

Вопрос мне на разведку подсылает:

– А что бы вы делали?

– А я умею платки вязать. Я бы платки, доктор, вязала.

– Вяжите, раз можете.

Не на камень пали слова мои.

На другой день Вера приспела ко мне перед обедом.

194

К а б а – если б.

Я и спровадь её в гардероб за моим привьянтом.

А не в лишек тут пояснить.

Где что ни скрутись там вроде аварии иль ещё беды какой, пуховницу враз признаешь. Куда б мастеровая платка ни шла, куда б ни ехала, в сумке всегда работа: спицы, кайма, нитки…

Это за обычай.

Как снаряжали меня в больницу, я не помню. В таком вот разломе была. Навовсе отжилая была. На отходе.

Ну куда!

Почки же запалились. Сильные отёки. Ширше бегемотихи распёрло. Вида, после сказывали, никакого я на жизнь не давала.

А всё едино по обычности впихнули мне в сумку все вязальные причиндалы, что пребывали сейчас на госсохранности в гардеробе.

Принесла Вера мою сумку.

Засверкала бабка. Ворухнулся в орлице живой дух!

То я, бывало, погляжу в тоске на нянечку-хохлуху, на её каталку с харчем. Сморщусь. Нет, мол, не надобно. Поняйте назад.

То и весь мой был обед в минулые дни.

А тут тебе козырь-девка за присест живо уборонила до крайности полную миску борща, хороший так из оковалка кусман телятинки. (Вера принесла.) Чистёхонько всё подмела.

Наелась, как поп на Масленицу.

Ну теперь, блин ты сухой-немазаный, можно и с голодным бороться!

Ну теперь, думаю, спицы у меня из рук не попадают.

Обложила меня Вера подушками да и смаячь себе по делам.

Пропала моя Вера за дверью.

Забыла я про всё на свете.

На койке сижу себе именинницей. Знай настукиваю иголками свои «ягодки с самоварчиками».

При долинушке млада стояла,Калину ломала.Я калинушку ломала,Во пучочки вязала,Во пучочки вязала,На дорожку я бросала,Приметочки клала.Я приметы примечала,Дружка возвращала.Воротись, моя надежда,Воротися, сердце.Не воротишься, моя надежда,Хотя оглянися;Не оглянешься, моя надежда,Махни чёрной шляпой,Чёрной шляпой пуховой,Шляпой, шляпой пуховой,Правою рукой.

Пела я не в голос.

Пела-звала я одну надежду. Чтобушки встать. Вернуться чтобушки к работе.

Без работы человек отживается…

За старыми спицами подворачивает ко мне на свиданье былое.

Вижу себя молодой…

В Крюковке себя вижу…

В Ташкенте…

Давно покончилась война.

Возросли мои горюшата. Повыучились.

Саша не развисляй какой. Ин-же-нер-ко… Первый у нас в роду инженер.

В Гае при меди служит сыновец.

Вера фельдшерка. Там напористая что! Как чего надумает – умрёт, а сделает. У меня из крови пересосала напористость.

Сама моя упрямка ребятёшечками уже обсыпалась, будто квочка курчатками, и побегла в вечерний институт. Всё повыше куда дерётся Верочка.

Таково хорошо, таково радостно… Прямо лето на душе.

Увидь отец, помиловался бы…

Отец…

Бабы в Жёлтом всё такали:

– Девойка ты не безвидная. На твой век война оставила мужичья, этого сладкого сору… Роса утрення падёт – уйдёт молода вдова замуж.

А не ушла…

Встречались стоящие люди.

Один даже вон из самого из Киева вязался. Там у него под бомбами семья полегла.

Ни на что не польстилась.

Мужа, пускай и награждённого могилой, любя не спокидают…

Поехал далёко казак на чужбинуНа добром коне вороном.Свой Урал он навеки спокинул,Ему не вернуться в родительский дом.Напрасно казачка его молодаяИ утро, и вечер на север глядит:Всё ждёт, поджидает с далёкого края,Когда к ней казак на коне прилетит.А там, за горами, где вьюги, метели,Где страшны морозы зимою трещат,Где сдвинулись грозно и сосны, и ели,Там кости казака лежат.Казак и просил, и молил, умирая,Насыпать курган в головах,И пусть на кургане калина роднаяКрасуется в ярких цветах.

У Миши это первая была песня.

Как идти бить немца, списал на листочек.

Потом этот тёртый-перетёртый клочок, где и слов-то уж не распознать, переслал мне его соратный товарищ, сосед по госпитальной койке.

27

Всяк храмлет на свою ногу.

Клубочек удобно так лежит под рукой в больничной мятой миске, чтоб не бегал, не собирал пыль по полу. Нитка не косматится, её безнадобно подбирать. Ровная, она плавно течёт из-под левой руки.

Вроде всего с ничего посидела. А уголочек уже готов. Сидень сидит – счастье растёт!

Низ уголочка я схватываю пришибочкой, обыкновенной бельевой прищепкой.

Пришибочка оттягивает косичку уголочка. Делает его ровным. Не даёт ему скручиваться.

Так я занялась своим платком, что и не приметила, как в палату налилось народу большь, чем кислородности.

Палата на двоих. Одна койка всё время пустует. Значит, думаю, тогда ко мне.

Вмельк глянула ещё разок крайком глаза. Смотрят, как я вяжу. Все в арестантском. Так я про себя навеличиваю больничное обмундирование.