Оренбургский владыка

Раздался выстрел — задавленный, негромкий, шутейный какой-то. Богданов-старший невольно закричал. Он не думал, что боль может быть такой оглушающей, и способна подмять его всего. Егорий закричал вновь, потом заскулил жалобно, по-щенячьи подбито, откинулся прочь от белоглазого. Боль не отпускала его, огонь внутри разгорался все сильнее.

Немец поспешно откатился от казака — не дай бог, снова навалится, — втиснулся в стенку окопа, задышал хрипло — никак не мог прийти в себя, привести в порядок измятое горло.

— Пхы-хы-хы, — надорвано сипел он, пистолетик выпал из руки и белоглазый сломленно опустил голову на колени.

Егорий в это мгновение, как и Иван несколько минут назад, плыл по степи — перебирал ногами по мягкому, словно хорошо расчесанная овечья шерсть, ковылю, едва касаясь его ступнями, и дивился нежной шелковистости травы. Перед ним над ровным, словно бы по линейке отхваченным и без единой кривинки проведенным обрезом горизонта поднималось огромное красное солнце. Егорий Богданов, не боясь сгореть, несся прямо к этому солнцу.

Атака немцев была отбита. В рукопашной схватке победили казаки. Часть атакующих была втоптана в землю, часть изувечена, часть взята в плен — в общем, каждый получил свое.

Но и пеший эскадрон недосчитался нескольких десятков. Потери дивизиона, наверное, были бы еще больше, если бы не подоспел десант с той стороны Прута — только благодаря этой свежей силе и удалось опрокинуть противника. Дутов, оглушенно тряся головой, — ему в бою досталось так же, как и другим, — выкрикивал по списку людей. Ему надо было спешно образовать скорбную команду.

Собрал он эту команду в окопе, выстроил, прежде всего включив в нее тех, кого знал — калмыка, Еремея, Кривоносова, Удалова… Им Дутов доверял особенно, сказал:

— Всех казаков надо похоронить как героев!

Жилистый проворный Сенька Кривоносов на этот раз выглядел не таким прытким, прихрамывал и, не похожий сам на себя, вздохнул жалобно:

— Эх, казаки, казаки, жить бы вам да жить…

Еремеев, стоявший рядом, молчал, слизывал кровь с разбитой губы. Сенька толкнул его в бок тяжелым литым локтем:

— Братьев Богдановых не видел?

Братьев нашли — они лежали рядышком, в окружении десятка скорчившихся немецких трупов. Их вытащили из завала трупов, положили отдельно в сторонке, накрыли чей-то брошенной шинелью.

— Эх, братухи! — сыро вздохнул Кривоносов. — У меня же в станице ихние отец с мамкой обязательно спросят, почему я живой, а Егорка с Ванькой нет? Что я им скажу?

Не было на этот вопрос ответа, и Кривоносов страдал: действительно, что он скажет старикам Богдановым? Сенька вздохнул и почесал пальцами затылок:

— Интересно, какой приказ будет — схоронить мужиков здесь или доставить на тот берег Прута?

По траншее тем временем, лавируя между трупами, проходил Дерябин.

— Вашблагородь, — обратился к нему Сенька, — только вы и способны рассудить, — он изложил подъесаулу свои сомнения.

— Братьям Богдановым уже все равно, где их похоронят, — угрюмо проговорил Дерябин, выслушав казака, — на этом берегу или том. Только на тот берег мы можем их и не доставить — хлобыстнет снаряд в плот, на котором тела повезут, и отправит их на дно реки. В земле православному покоиться лучше, чем в воде. Хороните здесь, — Дерябин указал пальцем за отвал окопа, на полянку, — здесь! Только аккуратнее будьте, чтобы немцы вас не постреляли.

— Й-эх, ребяты, ребяты, что я родителям вашим скажу? — взялся за старое Сенька, глянул в очередной раз на медленно остывающие лица своих земляков, всхлипнул неловко и затих с горестно склоненной головой. — Эх, ребяты.

Через два часа в траншею, которую занимал пеший дивизион войскового старшины Дутова, шлепнулся снаряд, — наш ли, немецкий ли, не понять. Дутов, лежавший неподалеку и осматривающий окрестности, внезапно выронил бинокль и тихо, без единого звука, сполз на дно окопа.

Еремеев бросился к нему, затряс, приподнял голову:

— Ваше высокоблагородь, а, ваше высокоблагородь…

Дутов находился без сознания. Загорелое лицо его было белым, как бумага. К Еремею, горбясь, едва ли не цепляясь коленками за дно окопа, подобрался Сенька Кривоносов.

— Чего это он? — прохрипел Сенька, склонившись над Дутовым. — Ранило, что ль?

— Хуже, — ответил Еремеев, умевший разбираться в том, какие повреждения может получить на войне человек. — Контузило! Видишь, какой он белый? Под взрывную волну попал. — Еремей вновь тряхнул войскового старшину. — Ваше высокоблагородие! — Приподнявшись, глянул через бруствер на немецкую сторону, пробормотал обеспокоенно: — Как бы швабы, пока командир не пришел в себя, не начали атаку.

Очнулся Дутов через несколько минут — зашевелился, ощупал рядом с собою землю, с трудом, сипя по-старчески, сел. Поглядел мутными глазами на Еремеева, потом на Сеньку и неожиданно спросил:

— Какое сегодня число?

— Дык! — Сенька Кривоносов, услышав этот вопрос, обрадовался, губы его расползлись в невольной улыбке: — Очнулся, радетель наш дорогой!

— Какое сегодня число? — не слыша его, повторил свой вопрос Дутов, одна щека его, левая, тронутая проступившей изнутри восковой прозрачностью, задергалась.

— Сегодня — тридцатое мая, — бросив зачем-то взгляд в даль окопа, ответил Еремеев. — Год — тыща девятьсот шестнадцатый.

Дутов его не услышал — он был оглушен, — спросил вновь раздраженно и громко:

— Какое сегодня число?

— Я же говорю, ваше высокоблагородие, — тридцатое мая, — не понимая ничего, повторил Еремеев, ему почудилось, что сейчас у него, как и у войскового старшины, задергается левая щека, он невольно мотнул головой и добавил: — Год — шестнадцатый.

По окопу, старательно обходя убитых, протискиваясь между телами, морщась, когда приходилось наступать на чью-нибудь откинутую мертвую руку, — будто бы ему самому было больно, — к ним пробрался Дерябин. На голове у подъесаула серел нелепо нахлобученный бинт с проступившим пятном крови, испачканный глиной.

— Что с командиром? — поковыряв пальцем в ухе, прокричал Дерябин.

Его тоже оглушило, из уха на скулу вытекала тонкая струйка крови. Он не слышал самого себя.