Оренбургский владыка

— Еремеев! — строго окликнул вислоусого Дутов.

Тот вытянулся, прижал ладони к бедрам:

— Я, ваше высокоблагородие!

— За мной!.. И-и… — Дутов окинул взглядом калмыка с головы до ног, — ты тоже!

— Слушаюсь!

Только сейчас Дутов понял, что калмыка он знает давно, еще по тем временам, когда тот работал мальчишкой на побегушках у француза, преподававшего ученикам Неплюевского кадетского корпуса гимнастику. Преподавателем француз оказался слабым, вскоре переместился в реальное училище, а потом и вовсе исчез. А калмык прижился в Неплюевском корпусе, затем поступил на работу к заезжим циркачам и отбыл с ними на гастроли. Пропадал он целую вечность и появился в Оренбурге лишь недавно, на кулачных боях в цирке. Дутов не сразу, но вспомнил его фамилию — Бембеев.

— Драться где так ловко научился? — спросил Дутов у него, хотя можно было и не спрашивать — понятно, где тот осилил эту науку. — У циркачей?

— У кулачных бойцов, господин войсковой старшина.

— Значит, у циркачей. Простому человеку эта наука не нужна.

Калмык понимающе улыбнулся, наклонил голову — жест был неопределенный: то ли тот соглашался с Дутовым, то ли, наоборот, протестовал.

— Простой человек вывернет кол из изгороди и начинает действовать им, как дубиной, — добавил Дутов.

Бембеев вновь неопределенно наклонил голову.

— А пятак согнуть сможешь? — спросил у него Дутов.

Отрицательно качнул головой калмык:

— Нет, — я не силой беру, а техникой. Приемами.

— М-да, — прорычал Еремеев, вытер широкой ладонью потное лицо, — тебе волю дай, ты одним пальцем всю казарму перещелкаешь.

Калмык вновь улыбнулся, но ничего не сказал. Он вообще предпочитал меньше говорить и больше молчать.

— Зачем мы потребовались вам, ваше высокородие? — полюбопытствовал Еремеев.

— Пришел приказ: меня отзывают из этого пополнения… Я уеду на фронт раньше. Через три дня отбуду…

— Возьмите нас с собою, — попросился Еремеев.

— Вот об этом-то и речь. Вас я зачисляю в свою команду.

Но надо набрать, как минимум, десять человек. На фронте, в Первом Оренбургском полку, нам надлежит сформировать пешую охотничью команду.

— Один такой человек у меня есть, хоть сейчас уйдет с нами, — сказал Еремеев, — Сенька Кривоносов.

— Надежный?

— Очень, ваше высокоблагородие!

— Одного человека мало. Десять, даже пятнадцать — вот сколько нам нужно.

Еремеев ожесточенно поскреб пальцами затылок, вздохнул озадаченно.

— Пошукаем, ваше высокоблагородие, — пообещал он, вновь поскреб затылок. — Пойду Сеньку искать. Он — мужик опытный, головастый, в казарме побольше моего обретается — всех знает.

Рабочему человеку или крестьянину уйти в ту пору на фронт было просто — кинул в мешок лапти, либо ботинки, полбуханки хлеба, складной ножик, пару луковиц, тройку картофелин — вот солдат и готов к путешествию. Подхватил ноги в руки и — вперед! На фронте интендант выдаст форменную рубаху со штанами, сапоги или ботинки с обмотками, шинелишку и мерлушковую шапку. Оружейник торжественно вручит старую винтовку с расхристанным стволом, которая может пулять и влево и вправо — куда угодно, словом, — и пожалуйте в бой, господин солдатик…

Другое дело — казак. Казака собрать на фронт сложно, он едет на передовую со своим конем, со своим оружием, со своей амуницией и сбруей. Иногда последнее продает, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими товарищами и иметь справную сбрую. Хоть и предстояло Дутову сформировать пешую команду, но казак, отправляющийся на фронт, даже если он будет там полковым парикмахером, обязан быть экипирован, как казак…

Так положено.

Вечером Дутов пошел к Неплюевскому кадетскому корпусу. Здание это примыкало к площади, на которой стоял губернаторский дом — огромный особняк, возведенный в николаевском стиле и окрашенный в серый цвет. Серый — очень практичный цвет, немаркий, ни дождь ему не страшен, ни солнце, ни снег…

Войсковой старшина смахнул со скамейки пыль и сел, подоткнув под себя полы плаща — здесь, на ветру, запросто можно застудить легкие и почки.

Оренбургский Неплюевский корпус. Хоть и считалось, что в нем учатся кадеты, а учащиеся кадетами не были. Во времена Александра Первого их называли военными гимназистами. Ныне же, при государе Николае Александровиче, и этого не осталось — военных гимназистов стали величать «подведомственными» — по принадлежности их к военному ведомству, и неплюевцы, как могли, протестовали против этого. Но ничего поделать не могли — роты в корпусе как назывались «возрастами», так и продолжали называться, на строевые занятия ходили «поклассно». В девять часов вечера свет гасили во всех помещениях корпуса кроме казармы, но и там вскоре все стихало и делалось темным — до шести утра, когда в коридоре начинал призывно петь горн, а барабанщик отбивал сухую стремительную дробь на небольшом, но очень звонком инструменте, обтянутом козлиной кожей…

Господи, в этом здании была, кажется, оставлена Дутовым половина жизни. Дутов неожиданно ощутил, как у него расстроенно задергалась щека.

Самой приметной фигурой у неплюевцев считался Пан — ротный дядька — красноносый человек без возраста. От плеча с погоном, твердым из-за вставленной в него фибровой пластинки, рукав его до обшлага был украшен золотыми шевронами… Пан столько лет находился на государевой службе, что годов этих уже и не сосчитать — потому-то на рукаве у него такое количество шевронов. По предположению некоторых, особо догадливых подведомственных гимназистов, Пан был ротным дядькой еще в пору, когда и Оренбурга не существовало в степи, — так что, сколько Пану лет, не знал никто.

На носу у Пана, когда он отчитывал какого-нибудь чересчур бойкого неплюевца, подрагивали крохотные, в золоченой оправе очочки; дядька протирал их таким захватанным платком, что они делались еще более мутными — лучше бы он протирал их пальцами… Больше всего на свете Пан любил собственные нравоучения. Голос у Пана был рассохшимся и напоминал разговор двух скрипучих половиц, очочки на его носу недовольно подпрыгивали, и старик перед собой выставлял, словно бы защищаясь, рукав с золотыми шевронами и скрипел, скрипел, скрипел…

С годами Пан не менялся, он и в пору, когда Дутов еще только пришел в корпус, был таким же, и двадцать лет спустя, когда молодой офицер уже завершил военное образование, закончив Академию Генерального штаба. Время щадило Пана. А может быть, просто забыло, о нем.

Два дня назад Дутов видел старика. Тот шел по тротуару, выкидывал перед собой клюку, будто слепой, и глухо роптал:

— Это что же такое творится? Кадеты совсем перестали быть кадетами, в господа офицеры совсем не готовятся… Им надо быть офицерами, им присягу Государю Императору давать, а они играют в догонялки, будто ученики частной гимназии.

Дутов с улыбкой проводил Пана глазами…

Звали Дутова в гимназии по-разному. Одни — Дутышем, как популярные коньки, другие — Теткой, третьи — Лукой, четвертые еще как-то, но большинство звало его просто Шуркой. Несмотря на отца генерал-майора, Дутов всегда и всем был друг и брат. Шурка Дутов делился последним, что у него было, мог постоять «на стреме», мог выручить и вне очереди вымыть пол в туалете. Отец его, лихой рубака, командовал головным полком в Оренбургском казачьем войске, имя его знали в каждой здешней станице.